Гарденины, их дворня, приверженцы и враги

Федотке приходилось идти мимо домика, в котором квартировал Сакердон Ионыч. Старик был один и тоже сидел на крылечке, от времени до времени понюхивая табачок и задумчиво смотря в сторону степи и завода. Федотка поздоровался с ним.

— Где был? — спросил Сакердон Ионыч.

Федотка сказал. Ионыч возгорелся любопытством:

— Это зачем?.. Подь-ка, друг, сюда.

Федотка почтительно остановился у ступенек.

— Иди-ка, иди, — прошамкал старик, — присаживайся. Вот на лавку, на лавку-то… Рассказывай, что тебе пел Кот-ат Котофеич?

Федотка сел и с полною откровенностью передал Ионычу весь свой разговор с Наумом Нефедычем. Старик выслушал внимательно, пожевал губами, запустил здоровенную понюшку в правую ноздрю, — левая уже не действовала, — и сказал:

— Ишь ведь пролаз! Не мытьем, так катаньем норовит… А ты молодец, хвалю. Понимаешь, к чему он клонил, иродова его душа?.. Ох, грехи, грехи! Будь попасливей, друг. Зря не якшайся с кем попало… сказано — береги честь смолоду. Ведь ишь обдумал, окаянник… прельщать! Ну погоди, ужо я с тобой поговорю, с искариотом… Купцы, купцы! Сам-ат продался и думает, что все деньгами достается. Ой, врешь, Наумка! Ой, не всё! То ли — честь, то ли — барыши, смекни-кось, взвесь, ан, глядишь, и навряд барыши перетянут. Вот он, завод-то! — Ионыч указал на постройки, облитые розовым огнем заката. — Соблюдал ли его сиятельство батюшка граф барыши? Нет, не соблюдал. Господи боже! Сколько было душ крестьян, сколько земли, лесов, денег! Сколько было расточено на сиятельного милости монаршей… Но у него одна была утеха: взденет соболью шубку на один рукав, заломит бобровую шапочку, да в санки, да своими вельможескими ручками за вожжи, на Барсе, например, али на ином рысаке собственного завода. А то — купцы! Да скажи ты мне на милость, что такое купец? Мы их в старину алтынниками называли, — алтынники они и есть, ежели не говорить худого слова. Какое у него понятие? К чему охота? Вот к лошадям пристрастились которые… завели заводы, сманивают у господ наездников, берут призы… Хорошо, положим так. А ежели завтра арфянка объявится аль протодьякон с эдаким голосищем, ужель, думаешь, не перекинется купец с рысаков на арфянку и протодьякона? Ой, перекинется!

— Он, говорит — по фунту говядины на человека, — вставил Федотка.

— Вот, вот! Из этого и выходит изъян по рысистому делу! — с живейшим раздражением воскликнул Ионыч. — Фунтами-то этими, алтынами-то собьют господского человека да рысака-то и исковеркают! Прежде, бывалоче, какой у них скус был: чтобы лошадь была огромадная, косматишшая, сырая. От эфтого большая пошла замешка в заводах… Вот ваш покойник-барин прельстился, — как омужичил завод! Теперь же новую моду затеяли; налегают на резвость. И опять во вред рысистой породе. Рысистая порода, она, друг, двойственная; как за нее приняться. Есть в ней сырая кровь, голландская, с низменных местов; есть азиатская кровь, сухая, горячая, от Сметанки! Вот ты и рассуждай. Батюшка граф Алексей Григорьич умел рассудить!.. И другие господа по его стопам. Взять бы хоть нашего князеньку, — царство ему небесное!.. аль Шишкина, Воейковых господ, Тулинова, Николая Яклича. Как же так? А очень просто, друг любезный: за лошадью гнались, а не за призами, не за ценами, алтыном-то пренебрегали. Ну, а теперь… на резвость поперли. И помяни мое слово — собьют лошади на нет!

— Вот вы говорите, Сакердон Ионыч, — грахв… Какой это грахв? Ведь Хреновое-то казенное?

— Граф Орлов-Чесменский, дурашка. Эка, чего не знаешь! Сметанку вывел из Аравии, рысистую породу обосновал… Помер, дщерь осталась, графиня Анна Алексеевна. Ну, при графине крепостные люди руководствовали; сама-то хладнокровна была к рысистому делу, все больше насчет монастырей, все душу спасти охотилась. Крепостные же люди опять-таки твердо наблюдали заводское дело. Ну, померла графиня — все в казну отошло: и Хреновое, и Чесменка, и завод, и сколько десятков тыщ земли… Ох, и перемены! Все-то на глазах у меня, все-то в памяти. Самого батюшку графа как сквозь сон помню, не больше эдак было мне десяти годочков — наезжал он в Чесменку, у нашего князя в гостях был. А графинюшку словно вчерась видел. У, красота! У, лик милостивый!.. А было это еще за´долго до первой холеры! Охо, хо, хо.

— А что, осмелюсь вас спросить, Сакердон Ионыч… одолеем мы Грозного али нет? — полюбопытствовал Федотка, ободренный словоохотливостью старика.

Ионыч подумал, понюхал и сказал:

— Видел я вашего Кролика. Намеднись Ефим позвал меня в собой в степь… Смотрел. Ну, что ж, по статям не люба мне лошадь, — никак не похвалю Капитона Аверьяныча за его слабость, — но бежит… чести надо приписать. Далеко Наумке с Грозным, даром что он императорские брал.

— Значит, дело наше — лафа!

Но Ионыч принял таинственный вид и сказал вполголоса:

— За Ефимом надсматривайте.

— Разве какая опаска? — с испугом спросил Федотка.

Ионыч одно мгновение казался в нерешительности, потом нагнулся к Федотке и прошептал: