Гарденины, их дворня, приверженцы и враги

— Да у Ефима-то. Все задаешь, задаешь без него, а глядишь, найдет на него стих и рассерчает.

Кузнец саркастически усмехнулся.

— Ефима теперь не отдерешь от энтой. С утра до ночи убивается вокруг ей, — сказал он.

Федотка поставил наземь овес, присел к кузнецу и стал свертывать цигарку.

— А что, дядя Ермил, — сказал он, — ведь дело-то табак.

— А что?

— Ефим-то наш… не то колдун, не то проклятый…

— Это ты откуда?

— Мне вот старик, княжой наездник, порассказал про него.

Кузнец глубокомысленно подумал и с решительностью тряхнул своими огненными волосищами.

— Я в колдунов не верю, — выговорил он с прибавлением крепкого слова.

— А в ведьмов веришь?

— Ведьму я видел. Я ее по ляжке молотком ошарашил. Опосля того замечаю — Козлихина старуха прихрамывает. Эге, думаю, такая-сякая, налетела с ковшом на брагу!

— Какая же она, дяденька, из себя? Белая?

— Обнаковенно, белая. — И неожиданно добавил: — вот Маринка — ведьма.

— Ты почем знаешь?

— Видел. У ней ноги коровьи.

Федотка только раскрыл рот от изумления.

— Когда в башмаках — незаметно, — с непоколебимою уверенностью продолжал кузнец, — а я раз заглянул — она спит, тулупом накрылась… а из-под тулупа ноги: одна — в чулке, а другая — коровья. — И после недолгого молчания равнодушно добавил: — Она и оборачивается.

— Во что? — шепотом спросил Федотка.

— Прошлую ночь-в свинью обратилась.

— Это вот в огороде все хрюкала?

— А ты думал как? Отец только слава, что запирает ее: придет полночь, шарк! — и готова… Сам видел, как белым холстом из окошка вылетела. Я вот посмотрю, посмотрю да Капитону Аверьянову доложу. Нечисто. Позавчера я запоздал в кузнице, — гвозди ковал, — иду, а она с поддужным купца Мальчикова у трактира стоит. Приметила — я иду, зашла за угол, трах! — в белую курицу оборотилась. Думала, я не вижу. Приедет Капитон Аверьянов — беспременно надо съезжать с эстой хватеры.

— А вот домового нет? — неуверенно вымолвил Федотка.

— Домового нет, — твердо ответил кузнец и сплюнул на далекое расстояние.

Федотке вдруг сделался страшен и неприятен разговор о нечисти. Чтоб заглушить этот страх, он заговорил о другом.

— А что, дядя Ермил, и мучители были эти господа! Вот мне княжой наездник рассказывал — оторопь берет, как они понашались над нашим братом.

— А ты думал как? — и кузнец с величайшею изысканностью обругал помещиков.

— Вот у купцов много слободнее.

— Тоже хороши… — Кузнец обругался еще выразительнее.

Федотка помолчал, затем меланхолически выговорил:

— Тут и подумай, как жить нашему брату. Господа — плохи, купцы…

— А наш-то брат хорош, по-твоему? — с презрением перебил его кузнец и так осрамил «нашего брата», в таком потоке сквернословия потопил его, что Федотка не нашелся, что сказать, вздохнул и пошел засыпать овес лошадям. Кузнец отправился в избу крошить табак.

Оставшись один, Федотка прилег на сене около растворенных настежь дверей конюшни и хотел заснуть. Но в его голову лезли неприятные мысли; не спалось. Ему было как-то жутко, холодно от неопределенного чувства страха. В двери видно было, как по-над степью трепетали зарницы. Где-то едва слышно рокотал гром. В душном и тяжелом воздухе сильно пахло травами… За воротами непрерывно дребезжал соблазнительный смех Маринки, басистый голос Ефима произносил какие-то мрачные и угрожающие слова. Лошади фыркали, однообразно хрустели овсом, звенели кольцами недоуздков. Вдруг Федотка увидал две фигуры недалеко от конюшни и явственно услышал вкрадчивый и жеманный голос Маринки:

— Я бы вас, Ефим Иванович, на бегу посмотрела. То-то вы, небось, нарисованный на Кролике!

— Бреши, бреши, чертова дочь!

— Ужели вы об нас так понимаете?.. Хи, хи, хи… Нет, на самом деле хотелось бы поглядеть. Вы еще не прикидывали Кролика на здешней дистанции?

— Нет.

— Вот! А все говорят, ежели прикидывать дома и в Хреновом, большая будто бы разница.

— Не сумлевайся. Ты-то не виляй, язва сибирская!.. Я тебе прямо говорю — всех за флагом оставлю… разве, разве Наум Нефедов второй возьмет. Чего ты, подлая, томишь? Чего дожидаешься?

— Хи, хи, хи, призов ваших, Ефим Иваныч! Вдруг вы нахвастаетесь, а к чему дело доведись — в хвосте придете: где тогда мое платье-то шелковое? На посуле как на стуле? Вы вот прикиньте Кролика хоть завтра — все я буду поспокойнее. Может, у вас дистанция-то неверная, может, в минутах какая ошибка? Что же вы меня, бедную девушку, будете проманывать… Хи, хи, хи!

— У, ира-а-ад! Вот сцапать тебя в охапку…

— Ей-боженьки, на всю слободу завизжу!

— Дура! За проверку призов-то не дают. Ну, прикину ежели, — аль мне трудно, прямо вот на заре прикину, — легче, что ль, тебе будет?

— Все мне спокойнее, все я буду знать, на что мне надеяться…

Дальнейший разговор стал невнятен.

Науму Нефедову тоже не спалось; он вздыхал, охал, кряхтел, ворочаясь на своей мягкой перине.