Гарденины, их дворня, приверженцы и враги

— Я вам повторяю… помните, мы говорили с вами? — и Ефрем с тем восторженным выражением, которое так изменяло его угрюмое лицо, повторил Николаю свои планы и предначертания. Николай слушал, задумчиво произносил: «Н-да… об этом придется поломать голову…» Но если бы Ефрем не был так увлечен предметом своей речи, он мог бы приметить, что его слушатель по-прежнему не согласен с ним, по-прежнему таит про себя какие-то упрямые замыслы.

Элиз стояла в своей комнате перед окном, открытым на балкон, и нервически кусала платок. Она была в мучительном раздумье. После сцены с Фелицатой Никаноровной первым побуждением Элиз было сказать матери, что она любит Ефрема и что уйдет куда глаза глядят, если станут препятствовать ее любви. Но аллея, где все произошло, находилась в конце сада, Элиз пришлось идти почти с версту, и побуждение замирало, тускнело, сменилось беспокойною и тоскливою нерешительностью, когда она подошла к дому. Не смелость шага останавливала Элиз, — она даже не думала об этом, — но ей все настоятельнее приходило в голову, что ведь, в сущности-то, она и не знает, любит ли ее Ефрем… А если не любит? А если вырвавшиеся у него слова означали простое участие? Если он был растроган ее положением «беспомощной барышни»? Ведь сказал же он, что не в любви изъясняется… Имеет ли она право в таком случае говорить все? Имела ли право заявить Фелицате Никаноровне, что она его невеста? Что, если такая откровенность страшно повредит ему и действительно выгонят из Гарденина его родных?

В задних комнатах шли спешные приготовления к отъезду. Горничные гремели барскими накрахмаленными юбками, укладывали баулы, бегали в прачечную, шепотом перекорялись, считали белье, гардероб, ботинки, туфли… Но этот хлопотливый шум едва достигал до Элиз и совсем не был слышен с балкона, где в глубокой качалке сидела Татьяна Ивановна и читала французский роман. Дикий виноград золотисто-прозрачными шпалерами оплетал балкон со стороны юга и до половины закрывал окно Элиз. Он был еще густ и зелен, несмотря на то, что через пять дней наступал сентябрь. Солнце сквозило там и сям, играло на сером сукне, разостланном во весь балкон, на сосредоточенном лице Татьяны Ивановны, на ее седых волосах, видных из-под черной кружевной наколки, на зеленоватых страницах книги.

Вдруг Элиз вздрогнула, схватилась за грудь и замерла… На балкон уторопленными шажками всходила Фелицата Никаноровна.

— Что тебе, Фелицатушка? — ласково произнесла Татьяна Ивановна, и тотчас неприятное удивление изобразилось на ее лице: Фелицата Никаноровна повалилась ей в ноги. — Что с тобой? Чем ты расстроена?

— Матушка, сударыня! — прерывающимся голосом воскликнула Фелицата Никаноровна, — не слуга я вам… Невмоготу… Отпустите вы меня…

— Что это значит?.. Куда отпустить?

— В монастырь, ваше превосходительство… От мира хочу удалиться… постриг принять… о душе подумать, сударыня…

— Как же это, Фелицата?.. Ты меня очень удивляешь… Сколько лет служишь нам, все у тебя на руках, я так привыкла — и вдруг… Встань, пожалуйста. Я не понимаю, что за мысли. Надеюсь, ты всем довольна?

— Помилуйте, сударыня, мне ли быть недовольной?.. До гробовой доски буду за вас бога молить.

— Но в таком случае я должна сказать, что решительно не понимаю тебя.

— Ах, сударыня!.. — личико Фелицаты Никаноровны вспыхнуло, несколько мгновений она нерешительно перебирала губами и, наконец, с усилием выговорила: — Ах, сударыня, вы — млады, вы всего не изволите знать… Истосковалась я, матушка Татьяна Ивановна!.. Измучилась!.. Не извольте гневаться, сударыня… я как на духу перед вашим превосходительством… Агеюшка-то… Агей-то Дымкин… ведь он, сударыня, без причастия, без покаяния помер, — Фелицата Никаноровна всхлипнула, — в отчаянность впал… в господе боге усомнился… Что же, матушка, не стать мне скрывать в такой час — мой грех, мой грех… Вы изволили шутить иной раз: вот-де старик Агей в Фелицату влюблен… И Константин Ильич, царство ему небесное, шучивали… А за шутками-то правда: крепко любил меня покойник Агей Данилыч…

— Да, я слышала что-то такое, — сказала Татьяна Ивановна, нетерпеливо повернувшись на кресле, — Илья Юрьевич не согласился на твое замужество, кажется… Но я удивляюсь…

— Господь с ними! — с живостью перебила Фелицата Никаноровна. — Я на них не ропщу, сударыня… Да и как бы осмелиться на такую дерзость?.. Захотели — воспретили, вздумали наказать Агея — наказали… Барская воля. Но вот уж бог им судья: убили они его, душу из него вынули… А все я, окаянная, причинна… мой грех!

— Что же такое? Кроме того, что Агей был наказан, я не слыхала…