Гарем

Стоял самый тихий час ночи. Сафие, подложив под себя босую ступню, выпрямила поудобнее спину, вынула из ушей тяжелые подвески из горного хрусталя, потерла наболевшие мочки ушей, с облегчением выдохнула и снова тут же набрала в грудь прохладного воздуха, глубоко втягивая ноздрями аромат ночного сада. За садами лежал спящий город, прекрасный, как сон. Никогда он не бывал так красив, как по ночам. Ее зоркие глаза различали неподвижные силуэты лодок и галер, торговые причалы на берегу, темную громаду Галаты, а за нею окруженные виноградниками дома поселившихся в Стамбуле чужеземцев. Где-то на краю сознания забрезжило воспоминание о том английском торговце: память об удовольствии, которое ей доставил разговор с ним, его любезность. Но что-то в этом воспоминании — что-то, чему она сама не хотела дать определение, — тревожило ее воображение глубже. Что-то в его внешности, фигуре, в том, как он держался. Его по-мужски стройный, подтянутый силуэт волновал Сафие.

Не поторопилась ли она, назначив ему новую встречу? Ведь за долгие годы, с тех пор как она стала валиде-султан, она не допустила ни единой ошибки. Ни единой! И сейчас не допустит. Но мысленно Сафие представила его настойчивый, упорный взгляд, такой, с каким он вглядывался в глубину паланкина, желая разглядеть ее лицо.

Эти соболя иногда становятся тяжелыми как свинец и давят на ее плечи.

Со вздохом валиде прилегла на подушки, потянулась. Нельзя отрицать того, что она стала меньше спать последнее время, но пока это обстоятельство не тревожило ее. В юности она много тренировалась, стараясь сократить часы, отведенные для сна. А когда освоила эту науку, то тем самым обрела бесспорное преимущество перед остальными обитательницами гарема Мюрада, получила то, чего не было ни у одной из них, — время. Время для того, чтобы размышлять, планировать, рассчитывать, а значит, оставаться на десяток шагов впереди всех других. И когда наконец, после более чем двадцати лет строжайшей самодисциплины, она стала тем, кем надеялась стать, — валиде-султан, самой могущественной женщиной во всей Оттоманской империи, — оказалось, что эти ее навыки лучшие из возможных.

Уединение стало для нее более благотворным, чем сон. Обладание одиночеством во Дворце благоденствия было более редким даром, чем приязнь султана, и даже теперь оно оставалось для нее роскошью. А та старая гречанка Нурбанэ, прежняя валиде, как она в прошлые дни бранила Сафие за склонность к уединению. Для рядовых карие, теснившихся в своих жилищах, как куры на насесте, желание остаться одной считалось непозволительным; для наложниц же султана оно граничило с нарушением приличий. Сафие-хасеки, ставшей второй дамой империи и уступавшей первенство лишь самой валиде Нурбанэ, полагалось жить открыто, и любая из прислужниц могла посетить ее в любое время.

«Если б все зависело только от Нурбанэ, за мною слежка велась бы даже во время сна, — подумала валиде и удовлетворенно улыбнулась. — Видела б ты меня сейчас, гречанка», — усмехнулась она и вытянула перед собой узкую ладонь, любуясь сверкающим изумрудом. Перстень этот был отнюдь не прост, с одной стороны под камнем имелась почти невидимая защелка, скрывавшая крошечный тайничок с таблеткой опиума. Сейчас в нем покоилась та самая таблетка, что находилась там и пятнадцать лет назад, в тот день, когда она сняла это кольцо с еще теплой руки Нурбанэ.

«Ода, — Сафие-султан опять тихо улыбнулась, — теперь мне известны все твои секреты, старая валиде».

Слабый звук, приглушенный, но вполне различимый, заставил ее поднять глаза. Инстинктивно она сжалась и напряженным взглядом обвела комнату. Нет, ничего. Изразцы кажутся сейчас чуть поблекшими, но виной тому лишь сумрак ночи и игра теней. Она прикрыла глаза и потянула в себя воздух, всем телом — слухом, обонянием, даже кожей — впитывая в себя невидимое. Возможно, это было так называемое шестое чувство или просто охотничий прием, один из тех, которым отец обучил ее в далеком детстве, а она пыталась когда-то обучить карие Михримах. Он никогда не подводил ее. Даже незаметнейшее колебание воздуха, будто сгущение его, скольжение незаметной тени мимо щелки под дверью, запах страха — все это она могла почувствовать.

Но нет, сейчас здесь никого не было. Только кот.

И Сафие снова откинулась на подушках. Даже в худшие из дней ее жизни — тот, когда Мюрад под конец выбрал для себя другую, более молодую наложницу, или тот, когда пришли за Михримах, чтобы увести ее на казнь, — даже тогда она не позволила себе соблазниться позолоченными пилюлями гашиша, прельстившими многих из обитательниц гарема. Вот и Хайде, бедная глупая Хайде, позволила оттолкнуть себя в сторону с положенного ей места.