Гарики из Иерусалима. Книга странствий

Вскоре Эфраим становится рядовым подпольной еврейской армии — я не берусь описывать внутренние разногласия в ней, ибо вижу сегодняшнее кипение страстей в любых еврейских дискуссиях, и ежусь, представляя себе, что творилось тогда. Это описано во многих книгах о самых разных временах, еврейская идеологическая нетерпимость всюду и всегда кипела одинаково. А Эфраим был еще настолько молод, что его наверняка кидало из крайности в крайность. Но судьба уже наметила его и сдерживала от любого лишнего шага. Я об этом как-то слышал от него в виде простой и чуть мистической истории. Девятого ава двадцать девятого года он стоял в цепи охраны евреев, молившихся у Стены Плача в память о разрушении Храма. Было поздно и темно. Сверху над Стеной был виден человек в арабском одеянии, молча наблюдавший за евреями внизу. Давай-ка я его сниму, предложил Эфраим, вытаскивая револьвер. Не надо, шум поднимется, остановил его приятель. И Эфраим — это не в характере его — послушался. Они узнали утром по случайности, что наверху всю ночь стоял, свои тяжелые прожевывая думы, сам Верховный муфтий мусульманского Иерусалима, злейший враг евреев (тот, который так приветствовал позднее все, что делал Гитлер). Чуть повернулась бы история с его убийством? Не исключено. Только Эфраиму не назначено было стать исполнителем — тогда же утром выяснилось, что патроны им в ту ночь случайно выдали отсыревшие.

Я так спокойно и уверенно пишу о некой предначертанности этой жизни, потому что знаю и другие мелкие побочности его деяний. Вот еще один пример. Когда «Нора» уже готовилась к отплытию, на пристань привезли свежеукраденную у англичан радиоаппаратуру. Чтобы «Нора» могла сообщать во время рейса, все ли в порядке (всюду шныряли английские эсминцы), и чтобы за дни ее пути не сошли с ума от волнения те, кто ее ждали. А о том, каков он был, накал этого волнения, свидетельствует некий мелкий факт: узнав о прибытии «Норы», Бен-Гурион заплакал, и признались в этой слабости еще несколько посвященных. Так вот в тот день и час эту маленькую краденую радиостанцию уже собрались грузить, когда на пристани показался итальянский патруль. Кидайте ее в воду, холодно распорядился Эфраим. И радиостанцию мгновенно утопили. Если бы ее поставили, то «Нора» просто не дошла бы (я напоминаю, что речь шла об оружии, которое спасло Иерусалим) — это выяснилось позже. Оказалось, что морская пограничная охрана быстро навела справки о плывущем суденышке: его хозяином числился по-прежнему негоциант, владевший «Норой» уже много лет (Эфраим упросил его при покупке не снимать свое имя с судовых документов), — и решили судно зря не останавливать (это чревато при необоснованности задержки возмещением убытков). Если бы с этой жалкой торговой посудины был перехвачен хоть один радиосигнал — затея провалилась бы немедленно: «Норе» по ее чину просто не полагалось радио.

Однако же вернемся к его молодости. Отец настаивал на продолжении образования, Эфраим уезжает в Бельгию и заканчивает университет в Льеже. Экономика, финансы, бизнес — что весьма скоро это пригодится для великого обилия подпольных операций, Эфраим пока не знает. Он по-прежнему предан Жаботинскому, часто видится с ним (слово «дружба» он из почтения к этому имени не употребил ни разу), а с середины тридцатых начинает заниматься воплощением идей учителя: переселением евреев в Палестину. В Греции приобретались чахлые рыбацкие суденышки, покупались (и изготовлялись фальшивые) транзитные визы, и под самым носом англичан евреи Польши и Литвы переправлялись через море. Несколько лет жизни отдал Эфраим этому святому делу. Ему обязаны своим приездом около четырнадцати тысяч человек. А что они еще ушли от верной смерти, все они узнали позже. Высаживали их в Нетании — это был район Эфраима, только один раз по его идее пароходик подошел прямо к пляжу в Тель-Авиве, и среди бела дня беженцы мгновенно растворились в городе. Тут — мелкая деталь. Эфраим подружился с англичанином — офицером береговой охраны, и тот исправно сообщал ему о ситуации — когда можно и когда нельзя высаживать людей. И я, естественно, спросил:

— Вы ему много платили?

— Никогда и ничего, — ответил мне Эфраим, — мы дружили.

— А он знал, чем вы занимаетесь? — настаивал я.

— Конечно, — подтвердил Эфраим, — только он так к нам хорошо относился, что поверил в праведность наших затей.

Эфраим любит говорить (я слышал сам неоднократно), что не верит в человеческие добрые черты, а верит в мотивы и интересы, которые побуждают человека (и народы) поступать именно так, а не иначе. В этом изрядно циничном (ибо очень достоверном) убеждении есть один только логический прокол, который интересно высветляет личное мировоззрение Эфраима: и дружбу он уверенно считает одним из важных интересов и мотивов человека.