Гарики предпоследние. Штрихи к портрету

Нажимая кнопку, Рубин не заметил, что четвертых этажей два: четвертый просто и четвертый «А». И вознагражден был острым впечатлением — сугубо, впрочем, личного характера, других бы эта мелочь не задела. В маленьком холле, куда выпустил его лифт, был стол с пепельницей для курящих сотрудников, уютно стояли кресла вокруг него, а на стене — глядя в пространство коридора — висел большой портрет Ахматовой. Подписной чей-то, красивый цветной оттиск, любовно забранный под стекло и в рамку. Что ж, подумал Рубин после первой оторопи, тут работают обычные юноши и девушки, мужчины и женщины, они закончили институты, они знают и любят поэзию, они не монстры, а живые люди, они изучают природу человека и искренне хотят помочь больным. А на другом этаже висит, возможно, столь же прекрасный портрет Мандельштама, который в свое время (додумайся наука раньше до химических смирительных рубашек) запросто бы здесь оказался. И еще тут есть наверняка старики, которые в пятидесятые годы могли запросто Ахматову и Зощенко здесь успокоить своей химией и погасить с гарантией, а сейчас прекрасно помнят Бродского, совсем недавно (всего лет двадцать назад) тут побывавшего. Тогда еще не лечили они, по счастью, только экспертизой занимались. В следующем поколении уже повесят здесь портрет Бродского, а физики в своих институтах — портреты Сахарова и Орлова. Как стихия свирепеет внезапно, так и в отлив она идет, утолясь, и человек пользуется этим и еще гордится, что он по-прежнему человек, и радуется, что не от него стихия зависит. А служить ей продолжает — столь же самозабвенно и старательно.

Так думал Рубин, сидя в удобном кресле на четвертом этаже клиники Сербского. И о рабстве, и о блядстве, и о цинизме. И о том, что человек, действительно любящий Ахматову, здесь никак не должен был вешать ее портрет, а значит, и любовь его — потребительская и пустая, от моды. А будь иным этот поклонник поэзии — он тогда сам бы здесь работать не мог. Или, быть может, искренне не понимает до сих пор, куда попал. И всюду есть прекрасные и чистые молодые люди, потому что больше им работать — негде, негде воплощать свои незаурядные таланты исследователей тайн мироздания. Ведь не в сапожники же им идти. И все мы так. До единого человека, включая вас, чувствительный мыслитель.

С этим Рубин докурил и встал, пора было идти на правильный четвертый этаж (подсказала пробежавшая мимо девчушка). И с весьма взъерошенной душой вошел Рубин в кабинет маститого ученого.

Доктор медицинских наук Астангов был высок, вальяжен, улыбчив и приветлив. На столе его лежали аккуратной стопкой иностранные научные журналы в роскошных ярких обложках, на специальных деревянных стойках висели прикрепленные листы ватмана со схемами и кривыми каких-то опытов — хоть сейчас снимай тут кино о славных буднях неустанных естествоиспытателей.

Испрошенные гостем полчаса прошли легко и с обоюдной симпатией. Даже некий всплыл смешной исследовательский казус, изюминка для популярной статьи. Один убийца-ревнивец никак не реагировал (в отличие от остальных коллег по рукотворному вдовству) на слово «любовник», чем нарушал статистику экспериментов. С ним поговорили осторожно и вдумчиво, и предъявляемое слово пришлось сменить. Ибо его мышление оказалось столь конкретно, что он реагировал лишь на слово «шофер» — такова была профессия мужчины, с которым изменяла ему жена.

Посмеялись. Разговор подходил к концу.

— А скажите, пожалуйста, — спросил Рубин, — если вы еще располагаете временем, конечно, — нельзя ли ваши эксперименты провести под чуть иным углом?

Астангов доброжелательно и выжидающе смотрел на него, всем лицом выражая щедрую готовность тратить время дальше и соответствовать.

— Я имею в виду вот что, — тянул Рубин, вслушиваясь в шершавую тоску, так и не улегшуюся в нем после курения возле портрета. — Вот вы получаете реакцию на значимое для человека слово, предъявляя его среди слов нейтральных, чувственно никак не окрашенных для испытуемого…

Астангов ободряюще кивнул.

— А если предъявить набор слов не безразличных, но значимых по-разному и из разных жизненных ситуаций, — нельзя ли будет в этом винегрете уловить по реакции человека, каковы его чувства и отношение к разным понятиям… Я невнятицу несу, простите, но слова-стимулы должны обозначать целые области.

О свободе, о любви, о предательстве. Будет он на что-то реагировать выборочно и сильнее? Так что, если букет составить из этих впечатляющих слов, нельзя ли будет по нему что-то сказать о человеке?

— Понимаю, кажется, понимаю, — Астангов снисходительно усмехнулся. — Только надо тогда найти испытуемых, о которых мы будем точно знать заранее нечто определенное — как мы знаем об этих вдовцах-убийцах. Мы должны будем точно знать, какие чувства и страсти кипят в это время в наших испытуемых — вы, кстати, оговариваетесь часто и называете их подопытными, а подопытные — это кролики могут быть, но не люди.

Рубину хотелось возразить, что в этих стенах его слова оговоркой не звучат, но он сдержался.