Гарнизон в тайге

Комбат ушел. Он торопился оставить батальон. Здесь ему было тяжело. Раньше Зарецкий не обращал внимания, но сейчас в немых взглядах командиров чувствовался упрек за равнодушие к поведению жены. Почему же он не замечал этого? Теперь поздно! Жена упрекает его, что он не любит и не любил ее. Надежды вернуться к прежней жизни нет. Он никогда всерьез не допускал мысли, что Ядвига может уйти от него.

«Никогда не допускал мысли», — повторил он и почувствовал, что это ложь. Когда Ядвига еще не приезжала сюда, он мысленно разлучался с нею. Он говорил себе, что она не приедет. И, чтобы отогнать от себя эту мысль, он писал жене головокружительные письма, разукрашивал свою жизнь, как умел. Он думал, что за словописью Ядвига не поймет его фальши и лжи… Он расписывал о городе, которого еще не было, а сам по пальцам считал дни, оставшиеся до поездки в академию. Зарецкий смирился со всеми трудностями, но не привык к ним. Так он жил с этими мыслями наедине до приезда жены. Зарецкий считал, что жена ценила в нем больше всего положение, и чем выше он подымается по службе, тем горячее будет ее привязанность и любовь. Ему казалось, что самая сильная черта ее характера — честолюбие. Но это было не так.

Ядвига любила мужа не только за продвижение по службе. Было у нее чувство горячей привязанности к мужу. Но Зарецкий с самого начала их жизни хотел видеть в жене только мурлыкающую кошечку. Ядвига очень быстро поняла это. И первое время это ей даже нравилось своей новизной. Но странное дело: любовь Зарецкого очень скоро перешла в привычку. Он знал, как она ходит, как одевается, что будет говорить, какой приготовит обед, куда повесит картину и поставит кресло, как положит альбом, передернет ли плечами, выгнет брови, и эта уверенность в ее поступках лишила его интереса к духовной жизни Ядвиги.

Такие отношения не могли продолжаться долго. Но только сейчас Зарецкий понял — так дальше жить невозможно, но выхода он не видел и не искал. Так они и жили под одной кровлей — мучили друг друга и вызывали толки соседей. О чем только не говорили Зарецкому. Ему советовали, предупреждали. Потом перестали и это делать. Он был бессилен. И, как все слабовольные люди, решил плыть по течению.

И опять мысли о жене сменялись мыслями о батальоне.

Одно к одному. Другим подразделениям разрешено вывести на стрельбу весь личный состав, а ему — только отдельные роты. Он не мог понять, почему именно его батальон используется, как рабочая сила на хозяйственных работах…

…Дозоров, оставшись в казарме, долго ходил между кроватей, наблюдая за красноармейцами. Бойцы вполголоса разговаривали. «О чем они могли говорить?» Дозоров подошел и спросил:

— Вы что, отбоя не слышали?

— Мы о стрельбе, — ответил красноармеец, безусый парень, казавшийся совсем подростком. — Я вот не помню, когда за пулемет держался. Рука отвыкла, привычку потеряла. Все работа да работа! Когда же стрелять-то, товарищ начальник штаба?

Дозоров ждал подобного вопроса, но удивился тому, с какой болью это было сказано. В голосе красноармейца звучала обида. «Надо ответить, но как лучше сказать?» Он взглянул и заметил: многие красноармейцы приподнялись на кроватях и ждали, что он скажет.

— По приказу начгара стреляют лучшие отделения, — ответил он. — Стрелковая задача нам знакома, давно отработана. — Он понимал, что не такого ответа ждали красноармейцы, но по-другому ответить не мог.

— Спите, — он торопливо направился к выходу из казармы.

…В ту ночь, когда Болвинов ночевал на стрельбище, разбушевалась непогода. Кропил мелкий дождь, туман стлался густыми космами по кустам и деревьям. Уныло шумела тайга. Неспокойное море билось о скалы. Волны глухо ревели, перекатываясь по твердому грунту берега, тяжело стонали. Казалось, воздух пропитался солеными брызгами, туман стал солено-горьким, едучим и пахнул рыбой.

— Ну и погодка! — обеспокоенно говорил Болвинов. — Как бы нам не врезаться.

Комроты обращался к комвзвода, прохаживающемуся около палатки.

— Как думаешь?

— Стихия, — ворчливо отвечал тот, — она ни с чем не считается, — и, подойдя к Болвинову, проговорил спокойнее:

— Пустяки! Не в такую непогодь стреляли. Чуть бы туман приподнялся от земли. Мишени различить можно — и стреляй.

…Горел костер. Вокруг, подстелив еловые ветви, тесно прижавшись друг к другу, молча лежали бойцы. Волглые шинели их были надуты, как мешки.

Болвинов подошел к костру и сел на пустой патронный ящик.

— Было это в 1929 году, — начал комроты. — Меня тогда с отделением выделили в разведку. Нашей задачей было разведать, засели ли белокитайцы под Мишань-фу. Выехали мы рано с заставы. Вот такой же туман был: в глаза коли — не видать. Обмотали копыта лошадей тряпками. Идем. Кони не фыркнут. Никто не кашлянет. Разведка. Как вел нас командир, я не знал. Собака и та, пожалуй, заблудилась бы. А туман страшенный: то густо, то сразу пусто. Ехали, ехали, — вдруг, словно кто занавес отдернул, перед нами горы и навстречу нам…

Болвинов сделал длительную паузу, оглянул окружающих. Лица красноармейцев оживились.

— Навстречу нам летят… две вороны…