Гарсиа Лорка

Чаще всего в этих стихах повторяется слово «yeso» — «гипс, штукатурка» — как знак сухости, серости, как символ его душевной пустыни. Упоминаются похороны, «свинцовые собаки», «черные кактусы», «разрушенные арки», «темные планеты» (определение «темный» пройдет через все его последние «Сонеты о темной любви»), «солнце скорпионов», «соляной дождь», и этот последний не может не напомнить о дожде из серы и соли, пролившемся над библейским Содомом. (Этот образ часто занимал воображение поэта, и он даже имел намерение написать пьесу для театра под названием «Гибель Содома».) Сколько здесь негативных образов! «Горькие корни», «сердце из гипса», «серая долина тела твоего»… Здесь нет уже его родной Андалузии, с ее живыми источниками, отцовскими полями, ласковым журчанием Гениля… И хотя Лорка упорно возвращается мыслями в Гренаду с ее воротами Эльвира, «миртовыми двориками», «утренними колоколами» — не о ней идет речь, нет: в этих стихах обнажает он свою душу — под предлогом обращения к арабской поэзии, от которой он совершенно далек. Здесь — апофеоз опустошающего одиночества и безнадежности:

Вода не оживит меня,и смерть пойду искатья в жестком свете,

что меня поглотит.

Вообще, арабская поэзия, и «ghazal» в том числе, — это прежде всего поэзия эротическая. Она воспевает восторг чувств, вожделение, вино, экстаз. Рай Магомета, каким он представлен в красочных миниатюрах, — это сад наслаждений. Лорка был хорошо знаком с поэзией Омара Хайяма, и особенно — Хафиза: еще в 1922 году в своей лекции о «канте хондо» он упоминал о его «великолепных любовных газеллах». Лорка восторгался этим «человеком из Шираза… национальным персидским поэтом», который «воспевал вино, прекрасных женщин, тайны камней и бесконечную голубую ночь». Лорка упомянул также поэта XIII века Сераха аль-Барака, чье «сердце горело живым огнем», — образ этого поэта Федерико «заберет» себе в «Диван Тамарита»; «присвоит» он и поэта Ибн Зиари: всех их он открыл для себя благодаря антологии «Поэты Азии», изданной в Париже в 1933 году в испанском переводе Гаспара Марии де Навы, Конде де Норонья.

В «арабской» поэзии Лорки мы, однако, не найдем традиционных утех плоти. Говоря о женском теле, он называет его «вечно ускользающим» и отвергает его темные чары:

Не свети мне ясной своей наготой —Как черный кактус среди тростников.

Оставь меня в тоске темнеющих планетИ не дразни сверкающим бедром.

Федерико познал желание, но не обладание, он предпочитает тайну — откровенности, ожидание — доступности, в духе другого поэта, Валери, который писал: «Я жил ожиданием вас…» Чем-то немного сродни церковным мракобесам Средневековья, которые объявляли женщину «вместилищем нечистот», Лорка видит в ней таинственное существо, глядящее на него «из смутных клоак темноты». В «Касыде о простертой женщине», нисколько не напоминающей томных Венер с картин Ренессанса или прекрасную обнаженную Венеру Веласкеса, предлагающую нашему взору свои изобильные бедра, Лорка способен разглядеть в ее наготе лишь некий мрачный символ:

Бедра твои как корни в борьбе упругой,

губы твои как зори без горизонтов.Скрытые в теплых розах твоей постели,мертвые рты кричат, дожидаясь часа.(Перевод А. Гелескула)

Для Лорки роза неизменно «ищет иного»; он повторяет это трижды, как рефрен, в своей «Касыде о розе». Весь этот цикл объединен, по сути дела, одной-единственной темой, темой смерти, — это продолжение мотивов бесплодия души, это образ «горького корня», пронизывающего собой весь «земельный надел» лорковской поэзии последних лет. И он взывает теперь, в другой «Касыде», к спасительной руке, к «невозможной руке»:

Нужна мне лишь эта рука —она пусть свершит мне помазаньена белом одре агонии.Нужна мне лишь эта рука,что смерти моей придержит крыло.(Здесь и далее — перевод Е. Чижевской)