Гарсиа Лорка

Память подсказывала подробности, воображение их развивало. Повседневность сплеталась с легендой, собственные, выношенные образы перемешивались с народными, а старинный романсовый стих подхватывал все это, нанизывал на стальную струну сквозной рифмы, сплавлял воедино и нес, как река. Да, тут нужен был именно романс с его естественным, неторопливым течением и крутыми переменами в судьбах героев.

Федерико строил этот романс, как ласточка лепит гнездо, руководствуясь скорее инстинктом, чем планом. Ход событий не был известен заранее, он порождался людьми, в которых вселялся автор, - раненым контрабандистом, отцом девушки, выходившим навстречу запоздалому гостю. Федерико-пришелец и Федерико-хозяин (все потерявший, раздавленный горем, о котором еще не знает тот, другой) вели разговор, изъясняясь иносказательно, согласно законам песни:

- Сосед, на ее каморку

коня своего я сменял бы,

на зеркало - сбрую с седлом,

мой нож - на ее одеяло.

Сосед, я пришел весь в крови

из Кабры, с гор, с перевала.

- Будь воля моя, паренек,

давно состоялась бы мена.

Но я-то уже не я,

и не мои эти стены.

- Сосед, я хочу умереть

в своей кровати, как должно:

на прутьях стальных, с простынями

голландскими, если можно.

Ты разве не видишь, что рана

раскрыла мне грудь до горла?

- На белой груди твоей

три согни розанов черных,

сочится и пахнет кровь,

кушак твой весь в красной пене.

Но я-то уже не я,

и не мои эти стены.

Но где же девушка, что с ней? Понять это - значило самому превратиться в нее. Перенестись на плоскую крышу, где провела она столько ночей, ощутить на лице прохладу, идущую снизу, от водоема... Задохнуться от тоски по любимому, переполниться исступленной жаждой любви - той жаждой, когда ничего уже не видишь, не слышишь, - и в какой-то миг, будто в сомнамбулическом сне, шагнуть через решетку в зеленый мир своих видений, в свою зеленую сказку.

Зеленую - verde - это слово не шло у Федерико из головы. Оно буйной весенней травой пробивалось в каждой строке, разрасталось, тянуло за собой луга, и лужайки, и нежные, ранние всходы, и свежесрубленное, пронизанное соками дерево, и терпкий вкус молодого вина. Оно развертывало перед глазами целую радугу своих оттенков; от цвета морской воды - verdemar, до горной зелени, ярь-медянки - verdemontana. Просыпались дремавшие в этих названиях море - mar -и гора - montana, из них возникали новые картины, перекликавшиеся со всем, что было в романсе, говорившие о свободе, о молодости...

Покачивалось на поверхности водоема бездыханное тело девушки. И уже грохотали в дверь кулаками пьяные гражданские гвардейцы, празднуя свою победу. А поэзия не умирала, и как знак ее, как вестник бессмертной жизни струилась через романс неистребимая зелень - не выцветая, не умолкая, вновь и вновь вскипая в строках припева:

Верде ке те кьеро верде.

Верде вьенто. Вердес рамас.

Эль барко собре ла мар.

И эль кабальо эн ла монтанья.

Такою я и люблю тебя - в зелень одетой. Зеленый ветер. Зеленые ветви. Корабль на море. И конь на горе.

3

А вот романс о Мариане Пинеде не получался. Федерико знал уже об этой женщине столько, что хватило бы на целую книгу. Любой эпизод ее жизни просился в стихи. Например, вот такой: Мариана устраивает побег Альвареса де Сотомайора, приговоренного к смерти. Ей помогает какая-то комедиантка, раздобывшая в костюмерной своего бродячего театра монашескую одежду и накладную бороду. Мариана - "бой-баба", как назвал ее один из историков, ухитряется передать это все заключенному во время свидания, и тот, переодевшись, с распятием и четками в руках, принятый всеми за исповедника, беспрепятственно покидает тюрьму.

Или такой: арестованная в своем доме Мариана не теряет присутствия духа и пытается скрыться. Конвоировавший ее стражник показал на суде, что преступница уговаривала его бежать вместе с нею, обещая "сделать на всю жизнь счастливым".

Из материалов процесса, из ученых трудов, из мемуаров вырастал образ мужественной героини, не ведавшей страха, недоступной человеческим слабостям, готовой на все во имя любви к свободе. Такой Мариане пошли бы рыцарские доспехи, ее подвиги заслуживали самых пламенных строф, но писать о ней не хотелось... И только старая, знакомая с детства песенка спорила с этим образом. В печальном ее напеве, в наивных словах, в уменьшительном "Марьянита" было что-то, говорившее об иной Мариане Пинеде - более слабой, более несчастной, более человечной.