Гарсиа Лорка

Ты флагами весь украшен...

Гаси свой огонь зеленый

все ближе черные стражи!

Забыть ли тебя, мой город?

В тоске о морской прохладе

ты спишь, разметав по камню

не знавшие гребня пряди...

И так далее, и так далее...

Вот до этого места я дошел. Здесь появляется гражданская гвардия и разрушает город. Затем жандармы возвращаются в казарму и там пьют анисовую настойку "Касалья" за погибель цыган. Сцены грабежа будут великолепны. По временам гвардейцы, неизвестно почему, станут превращаться в римских центурионов. Этот романс будет длиннейшим, но и одним из лучших. Заключительный апофеоз гражданской гвардии будет волнующим.

Как только закончу этот романс и "Романс о мучениях цыганки Святой Олалии из Мериды", буду считать книгу завершенной... Надеюсь, что это хорошая книга. Отныне не коснусь больше - никогда! никогда! - этой темы.

Прощай...

Гильен! Гильен! Гильен! Гильен!

Зачем покинул ты меня?

Федерико".

Правда, закончить "Романс о гражданской гвардии" удается не сразу. Еще много часов проводит Федерико за рабочим столом, напоминая себе охотника, потерявшего след. Замысел, казалось бы, продуманный до конца, повисает в пустоте, заготовленные строки не желают соединяться.

Вновь и вновь перечитывает он написанное. Нет, он не ошибся, до сих пор все - себе в этом можно признаться - безупречно. И гражданская гвардия - зримое, осязаемое воплощение власти, тупой и безжалостной. И выстроенная его воображением, населенная его мечтами цыганская столица Херес-де-ла-Фронтера, ничего общего, кроме имени, не имеющая с реальным Хересом - сонным и пыльным городом, где и цыган-то не осталось. И дева Мария с Иосифом - не величественные небожители, а герои крестьянских легенд, действующие лица знакомой каждому с детства евангельской трагедии.

Трагедии? А разве то, что разыграется здесь, не трагедия, и сам он не участник ее? Ведь гибель вольного цыганского города - это смерть и его поэзии, его сказки! Не потому ли романс так упрямо не хочет двигаться к намеченному финалу, что финал этот, с превращениями гвардейцев в римских центурионов, с заключительной картиной их торжества, недостаточно строг и скорбен?

Так освобождается замысел от всего лишнего. Остается боль. Остается ненависть. Тогда приходят единственные, необходимые строки:

Они въезжают попарно,

а город поет и пляшет.

Бессмертников мертвый шорох

врывается в патронташи.

Они въезжают попарно,

спеша, как черные вести,

и связками шпор звенящих

мерещатся им созвездья.

А город, чуждый тревогам,

тасует двери предместий...

Верхами сорок жандармов

въезжают в гомон и песни.

Застыли стрелки часов

под зорким оком жандармским.

Столетний коньяк в бутылках

прикинулся льдом январским.

Застигнутый криком флюгер

забился, слетая с петель.

Зарубленный свистом сабель,

упал под копыта ветер.

Снуют старухи цыганки

в ущельях мрака и света,

мелькают сонные пряди,

мерцают медью монеты.

А крылья плащей зловещих

вдогонку летят тенями,

и ножницы черных вихрей

смыкаются за конями.

У белых врат Вифлеемских

цыгане ищут защиты.

В слезах и ранах Иосиф

поник у тела убитой.

Всю ночь напролет винтовки

поют высоко и грозно.

Всю ночь цыганят Мария

врачует слюною звездной.

И снова скачут жандармы,

кострами ночь засевая,

и бьется в пламени сказка,

прекрасная и нагая.

И стонет Роса Камборьо,

а рядом, стоя на блюде,

дымятся медные чаши

ее отрубленных грудей.

За косы ловят жандармы

плясуний легкую стаю,

и черный порох во мраке

огнями роз расцветает.

Когда же пластами пашни

легла черепица кровель,

заря обняла безмолвно

холодный каменный профиль...

Нет больше звонкого цыганского города. И только над сердцем поэта не властна черная сила. Выход - в творчестве. Иного выхода Федерико не знает.

О мой цыганский город!

Прочь жандармерия скачет

черным туннелем молчанья,

а ты - пожаром охвачен.

Забыть ли тебя, мой город!

В глазах у меня отныне

пусть ищут далекий отсвет.

Игру луны и пустыни.

12

На этот раз Федерико застал в Резиденции новое увлечение - анаглифы. Неизвестно кем занесенная игра распространилась с быстротой эпидемии. Анаглифы сочиняли на лекциях и семинарах; ежедневно устраивались конкурсы на лучший анаглиф, и дон Альберто, увидев далеко за полночь светящиеся окна в студенческом корпусе, сокрушенно покачивал головой: опять эти проклятые анаглифы!

Чтобы составить анаглиф, требовалось подобрать и расположить в виде стихотворной строфы три слова - существительных либо имен собственных. Первое повторялось дважды, второе было постоянное - "курица", а третье - в этом-то и заключалась вся штука! - никоим образом не должно было находиться в логической связи ни с первым, ни со вторым.

Выполнить это условие оказывалось непросто. Так, анаглиф:

лестница,

лестница,

курица

и бродяга

браковался, как чересчур содержательный, чуть ли не сюжетный. Ведь "бродягу" легко было связать с "лестницей", по которой, преследуя свою преступную цель, мог взобраться за "курицей" третий член анаглифа. И столь же сурово был отвергнут анаглиф:

выстрел,

выстрел,

курица

и майор,