Гарвардская площадь

Мы уплыли дальше, где вода казалась еще более студеной. Потом нырнули, поднялись подышать, вновь ушли на глубину. Голышом я не плавал давненько. В конце концов мы увидели людей на берегу и решили вернуться. «Эй, все отвернулись! – скомандовала она, когда мы выскочили из воды. – И ты, iepurașul meu, мой зайка», – обратилась она к пятилетке, который не в силах был не таращиться, как вот я не в силах был не таращиться на ее ноги, гадая при этом, господь ли сотворил ей такие ляжки или они являются продуктом суровой выучки в какой-нибудь восточноевропейской балетной школе. «И не таращиться», – предупредила она. Даже ее лукавые подначки казались знакомыми, дружескими, роднящими, как будто что-то в ее душе дотронулось до моей руки, обхватило и не выпускает. Я подумал, связано ли это с тем, что мы говорим по-французски, или попросту Калаж, как всегда и сам того не зная, раздул огонь в каждом либидо, и мы все теперь играем по его правилам, согласно которым касания являются вещью простой, естественной, беспрепятственной и насущной. А может, дело просто в том, что нам вчетвером действительно хорошо вместе, мы перестали ощущать себя неприкаянными членами расформированного отряда, безнадежно осевшими в Лотусланде под названием Кембридж. Мы, конечно, никак не можем притязать на этот пруд, но позвольте нам здесь поиграть – так можно залучить себе на денек пустой теннисный корт, пока его владельцы в отлучке. Воспитанные браконьеры, решившие пару часов позагорать, а не разбойники и не сквоттеры. Мы взяли Америку напрокат, а не поселились в ней насовсем. Робость и поспешность, с которыми мы закидывали арбузные корки в полиэтиленовые мешки, чтобы не привлечь пчел и не намусорить, всем говорили о том, что мы хотим по возможности остаться незаметными. Я ничего не сказал, однако понял, что я здесь единственный, у кого есть грин-карта. Леони плюхнулась на песок рядом с Калажем, они обнялись.

Позднее, во время пикника, Екатерина достала кукурузные колечки «Чириос» для детей, и Калаж, который в жизни своей не видел ничего подобного, попросил одно – попробовать. Прежде чем он положил его в рот, она губами изобразила: «Зажравшийся эрзац, зажравшийся эрзац», в смысле: «Гляди, сейчас начнется». Квадратная коробка была огромной, еда – непоправимо искусственной, господь в жизни не создавал таких вкусов, Калаж уже заряжал свой «калашников». А когда Екатерина вытащила мешок с пятью крупными сочными нектаринами, он взорвался.

– Никогда не покупай нектарины. Нектарины – сплошной эрзац…

– Как и мулы, – вставила она.

– Совершенно верно, – подтвердил он, упустив обидную для себя шутку. – И «Улица Сезам» тоже сплошной эрзац. Там людей учат превращаться в эрзац. Ты вслушайся в голоса персонажей. Они у них совершенно нечеловеческие.

– А детям нравится, и дети любят нектарины, да и я люблю нектарины. Хочешь? – спросила она.

– Ну давай, – согласился он.

Две коробочки с печеньем «Твинки» вызвали такое же негодование. Громкое возмущение, за ним – стоическое приятие.

– Ладно, поглядим, что там у вас за «Твинки», – произнес он наконец.

Потом встал, немного прогулялся по берегу, обмакнул пальцы ног в воду, глядя на вершины деревьев вдалеке. Хорошо ему было в Уолден-Понде и даже в Америке.

И вот в этот самый миг я наконец-то понял Калажа. За огульным отрицанием Америки скрывалось отчаянное желание не сдаться в случае, если Америка откажется ему потворствовать. Адвокат упомянул слово «депортация», и мы оба вздрогнули. Калаж предпочитал первым повернуться спиной, в надежде: а вдруг Америка все-таки попросит его взглянуть на нее более благосклонно. Он, сам того не зная, занимался тем же, чем и всегда… флиртовал, но на сей раз с супердержавой. Америка, насколько он это понимал, пока не выложила пенни на стол, он же уже изрядно притомился от игры. Америка старательно складывала свои фишки, он же – это было видно каждому – откровенно блефовал.

Возможно, помимо этого, принижая Америку и обзывая «амерлоками» все несовершенное в этом мире, он как бы создавал для себя воображаемое средиземноморское «я», утраченный средиземноморский рай, нечто, чего, наверное, никогда не существовало, но ему-то требовалось верить, что оно где-то там, на воображаемом ином берегу, потому что в противном случае некуда и не к чему будет ему прибиться в случае, если Америка повернется к нему спиной.

Когда настало время складывать все обратно в машину и выбрасывать мусор в соответствующие бачки, мы посмотрели друг на друга и поняли, что солнца впитали куда больше, чем рассчитывали. От этого у всех поднялось настроение, как будто нам удалось нагнать проскользнувшее мимо лето.