Гать. Задержание

Иосиф Вишневецкий до войны окончил Львовский университет и стал активистом Организации украинских националистов. Сначала выполнял мелкие поручения, потом пошел в гору и стал редактором листка, который выходил раз в месяц. В 1939 году Вишневецкому пришлось туго. Он сменил фамилию — помогли друзья — и ушел преподавателем в глухую деревенскую школу, не порывая связи с Центром. Он походя собирал сведения о частях Красной Армии, аэродромах и настроениях односельчан. Раз в месяц к нему приходил связник, забирал донесения и уходил. Оуновцы ждали войны, но и сами не сидели сложа руки, готовили оружие, списки «москалей», а проще — коммунистов и тех, кто им сочувствовал.

Немецкие войска вошли во Львов не под барабанный бой. Тем не менее оуновское подполье встречало их хлебом-солью. Пан Вишневецкий за особые заслуги стал редактором газетенки, выходившей на украинском языке. Газета вовсю восхваляла «новый порядок», выла по поводу «застенков НКВД», в которых пан Вишневецкий никогда не был, а потому врал со слов, но вдохновенно.

После освобождения Львова пан Вишневецкий получил свой гонорар — двадцать пять лет — и пошел на отсидку. К удивлению, в лагере он встретил целую группу своих «коллег» по ОУН и как-то незаметно стал главарем. Уголовники пытались установить свои права, но не тут-то было. Оуновцы шутить не любили. После первой стычки за бараком нашли «пахана», вернее, его труп. Потом еще несколько. Удавка с колечком в руках «профессионалов» действовала наверняка. Уголовники приутихли, потом и вовсе смирились, стараясь не идти на конфликт с «панами». В сорок седьмом по этапу пришел новый зэк — Дорохов, которому с ходу дали кличку Хромой. Хотя Вишневецкий и его компания прекрасно знали, по какой статье пришел Хромой, но что-то в нем их настораживало. Вишневецкий пытался несколько раз вытащить Дорохова на разговор — не получилось. Интерес к нему пропал до тех пор, пока Редактор не узнал, что Дорохов написал кассационную жалобу.

— Сука, — решили оуновцы и договорились Хромого припугнуть.

Однажды ночью его вызвали из барака. Там стоял Вишневецкий и его два приближенных.

— Хлопцы, це сука, — показал он пальцем на Дорохова. — Кончайте!

Тут случилось неожиданное. Первый же, кто к нему подступил, неожиданно тонко по-бабьи вскрикнул и сел. Рука у карателя висела плетью. Василий Егорович простым сжатием раздробил кисть. Второму досталось больше. Дорохов чуть отступил, когда оуновец бросился на него с ножом, и по-мясницки, наотмашь ударил по затылку. Со стуком ударилось тело о землю. Василий Егорович обернулся — Редактора и след простыл. На следующее утро оперуполномоченный пытался выяснить, кто покалечил двух человек. Дорохов молчал, Вишневецкий, естественно, тоже. Установилось зловещее перемирие, готовое разразиться жестокой дракой. Так длилось несколько лет.

В начале пятидесятых годов лагерь начал быстро расти. Буквально за месяц прибыла не одна сотня заключенных. Дорохов и еще несколько человек были направлены на строительство бараков. Администрацией лагеря было обещано в случае ударного строительства всей бригаде «премпаек». Строительство закончили к 7 ноября. Этот день был объявлен нерабочим.

Василий Егорович накануне получил еще один отказ на кассационную жалобу. Его вызвал начальник лагеря и, с интересом разглядывая стоящего перед собой, зачитал отказ. Помолчал и вдруг неожиданно сказал:

— Дорохов, послушай моего совета — кончай ты с этим… Ничего ты не добьешься, кроме неприятностей. Меня так уже запрашивали, что ты за фрукт и «не навесить ли ему еще пятерку за грамотность».

Василий Егорович хмуро выслушал и попросил разрешения быть свободным.

— Иди, Дорохов, — с сожалением произнес начальник. За долгие годы в аппарате ГУЛАГа капитан впервые почувствовал если не расположение, то странное для него чувство уважения к этому замкнутому, работящему мужику. И хотя вся его натура сопротивлялась этому, и хотя он сам себя уговаривал, что это фашистский пособник, возможно, каратель, но ни на секунду в глубине души капитан не сомневался в правдивости рассказа Дорохова. После войны он сталкивался с фактами, когда наши разведчики, заброшенные в фашистский тыл, после возвращения в расположение Красной Армии были осуждены. Им не верили даже ближайшие товарищи, думая, что молчание их было связано с перевербовкой гестапо. И наоборот, когда от кого-нибудь из них шли чересчур важные и секретные сведения о продвижении фашистских войск или о работе спецслужб, находились «бдительные» сотрудники, кстати всю войну просидевшие в Москве, которые тут же начинали уверять, что это «игра», «деза», подсунутая гестаповцами. Фронтовики не ломали ни перед кем шапки, вели себя достойно и обособленно. И капитан невольно начал задумываться, сопоставлять и… сам боялся собственных мыслей.