Газета День Литературы # 102 (2005 2)

Потом понимаешь: нет, напротив, в нем соединяется все то, чем этот окружающий мир является. И уверенная самооценка, которая на виду (орлиная повадка), и тайная слабость (голубиная душа), которую чует ведунья. И ненадежность — от непредсказуемой смены того и другого.

"Мне глаза твои чудятся, то молящие, жалкие, то веселые, жаркие, счастливые, изумленные, рыжевато-зеленые".

Мир переменчив, неустойчив. Податлив на обманное тепло.

"Разжигаю костры и топлю отсыревшие печи, и любуюсь, как ты расправляешь поникшие плечи, и слежу, как в глазах твоих льдистая корочка тает, как душа твоя пасмурная рассветает и расцветает".

Бездомные, они бегут в лес, прячутся в какой-то избушке, уходят в заросли, душа ведуньи, дикарки, весталки оживает в продрогшем теле.

"Над скалистой серой кручей плавал сокол величаво, в чаще ржавой и колючей что-то сонно верещало. Под румяною рябиной ты не звал меня любимой, целовал, в глаза не глядя, прядей спутанных не гладя".

Вот он все-таки — путь к чужому сердцу: трудные подъемы, топкие трясины, голые скалы.

Но ведь это и есть счастье? А если вдруг контраст душ выявится, и мы узнаем наконец, кто прав, кто неправ…

"Ты не любишь считать облака в синеве. Ты не любишь ходить босиком по траве. Ты не любишь в полях паутин волокно, ты не любишь, чтоб в комнате настежь окно, чтобы настежь глаза, чтобы настежь душа, чтоб бродить не спеша и грешить не спеша".

А любимый как раз спешит понравиться: и босиком по траве ходит, и паутинкой в поле любуется, и распахивает окно в своем доме, и угощает, угощает: рябиной, ночной ухой…

А потом все-таки отрекается. Любя.

И от счастливого этого мученья выпархивают на бумагу шедевры поэзии.

Помнишь, как залетела в окно синица,

какого наделала переполоху?

Не сердись на свою залетную птицу,

сама понимаю,

что это плохо.

Только напрасно меня ты гонишь,

словами недобрыми ранишь часто:

я недолго буду с тобой,—

всего лишь

до своего последнего часа.

Потом ты плотнее притворишь двери,

рамы заклеишь бумагой белой...

Когда-нибудь вспомнишь, себе не веря:

неужели летала,

мешала,

пела?

Смерть неотделима от любви. Жизнь "зашла за половину" , поздно в ней "вычеркивать строчки" : времени уже нет. Иногда предчувствие конца вызывает отчаянный протест, и рвется из души крик: "Я буду, буду, буду, буду!" Но всё чаще звучит примиренное: "Я прощаюсь с тобой у последней черты. С настоящей любовью, может, встретишься ты" . Или — вот это предсказание, страшное в своей точности: "Не любил ты свою находку — полюбишь потерю…"

Так и будет. Только как дожить до столь страшного суда?..

"Как подсудимая стою… А ты о прошлом плачешь, а ты за чистоту свою моею жизнью платишь".

Развязка близится.

"Я тебя покину очень скоро… Мне остались считанные весны…"

"Когда-нибудь в марте… в мае…"

"Не суди, что сердцем я робка. Так уж получилось, опоздала… Дай мне руку! Где твоя рука?"

И, наконец, последнее. Самое последнее:

Я стою у открытой двери,

я прощаюсь, я ухожу.

Ни во что уже не поверю, —

всё равно

напиши,

прошу!

Чтоб не мучиться поздней жалостью,

от которой спасенья нет,

напиши мне письмо, пожалуйста,

вперед на тысячу лет.

Не на будущее,

так за прошлое,

за упокой души,

напиши обо мне хорошее.

Я уже умерла. Напиши!