Газета Завтра 858 (17 2010)

     Был этот пьянящий воздух 1991 года! Он просто не мог не вскружить головы, не поманить артистов Большого театра гонорарами Рудольфа Нуреева или Марии Каллас. Нужно было немного. Сбросить советскую систему уравниловки, отсечь лапу государства от гонораров, перейти на контрактную систему и упразднить балеты Григоровича. Едва поступила команда сверху, как критики и журналисты крысиной атакой пошли на маэстро. Балеты Григоровича ругательски ругали, державный стиль балетов давно, как выяснилось, костью застрял в горле Большого. Григорович сыграл с огнем. Он вывел мегазнаменитых, но уже перешагнувших пенсионный рубеж, артистов за штат театра. Плисецкая ответила книгой "Я — Майя Плисецкая". Она разоблачила "гадость и чудовищный абсурд" — советскую жизнь, и её порождение — мини-сталина Григоровича, под сапожищем которого страдал и дрожал подневольный балетный люд. Образовалось два лагеря. Плисецкая — жертва режима, и Григорович — его креатура. Ближе к 1995 году Большой театр выехал на гастроли в Лондон. В Москву приходили заметки-молнии о крахе гастролей. Больше всего досталось "Ромео и Джульетте". Лондон взглянул на хореографию балета, как на платье из бабушкиного сундука, чего и ждали: Григорович неадекватен времени. Кто только не бросил тогда камень в Григоровича! И балеты — советская пропаганда, и хореография — нафталин, и сам — узурпатор! Все припомнили. И "Лебединое озеро" в дни ГКЧП припомнили тоже.

     Григорович ушел. Вдогонку из репертуара Большого выбросили его балеты.

     Миллион на счете в банке Швейцарии так никому из артистов не упал, да и не до жира уже было! Взамен счастливая Москва увидела и западную современную хореографию, и гонимый советский андеграунд. И я увидела тоже. Джон Ноймайер в балете "Сон в летнюю в ночь" продемонстрировал вывернутую наизнанку пластику, моду на отсутствие декораций, да и растворился в утреннем тумане. Борис Эйфман вверг в состояние тяжелого похмелья балетами "о гомосексуалисте Чайковском" и "нимфоманке Екатерине II". Приезжал в Москву и Морис Бежар. Но почему-то билет на балет MutationX я отдала кому-то в парадных Большого.

     Лондон не замедлил с уроком. Известный режиссер Деклан Донеллан прибыл в Большой, он показал "Ромео и Джульетту" как надо. Посреди голой сцены стояла огромная белая кровать ногами к зрителю и в изголовье красный крест. Хрестоматийный бег Джульетты за ядом через всю сцену был резко остановлен. Джульетта бежала на месте, как бы по беговой дорожке, по-спортивному размахивая руками. В финале спектакля танцевали все! Ромео и Джульетта к тому времени почили благополучно, а кордебалет пустился в пляс. Рядом со мной сидела мама с дочкой. И девочка, лет шести, не удержалась. "Мама, — спросила она, — танцуют от радости, что Джульетта умерла?" Спектакль получил "Золотую маску".

     Григорович на все это время как будто исчез. Слухами земля полнилась. Думали, Григоровича скинули с коня, пронзив копьем самое сердце. Думали, расправились наконец с ненавистной его властью. А он просто ушел в другие степи. Никто не услышал ни вздоха страдания. Никто не почувствовал на себе ни тени презрения. Никто не увидел взгляда, полного жаждой отмщения. Он появился на публике, в телеэкране, лишь однажды, в день своего 80-летия. И стало понятно, что в его степях всё тот же ветер колышет листья весенних тюльпанов, всё те же орлы режут крыльями небо. Тогда на землю проливаются всё те же звуки, и воображение рисует всё те же образы.

     И Григорович вернулся. И вернул на сцену Большого театра балет "Ромео и Джульетта" в своей редакции. Уже в ожидании премьеры в кулуарах Большого носился приподнято-тревожный дух.

     Открылся занавес. Пестрое карнавальное веселье вспыхнуло прологом печали, а может быть, одной из самых ее пронзительных нот. Площадь Вероны, итальянский палаццо, убежище пастора Лоренцо в декорациях Симона Вирсаладзе сменяли друг друга, оставляя в бордово-чёрно-золотых тонах привкус былого благородства. Да и чёрный тон всё больше походил на патину, что покрывает бронзу времени. Зритель увидел симфонию красок костюмов и стройность танца кордебалета. В разреженном воздухе музыки Прокофьева рисовались картины: вот пафос аристократов Монтекки и Капулетти, вот пылкость влюбленного Ромео (Руслан Скворцов), вот патрицианская гордость Тибальда (Юрий Баранов), а вот нежность юной Джульетты (Екатерина Крысанова)… И зритель ахнул! Не понаслышке узнал, что есть — балет Григоровича. Хореографическое полотно, пронизанное золотой нитью рафинированной пластики, усыпанное алмазной крошкой тонкого психологизма. Вспыхивают и угасают в нем как сапфировые звезды — реминисценции революционных реформ Фокина, авангардных поисков Лопухова, твердой поступи драмбалета Лавровского, и как будто набегами волн материальное растворяется в иллюзорном, иллюзия обретает боттичелевскую плоть.