Где поселится кузнец

Женщина уставилась на желтый, коптящий огонек. Что-то встревожило ее, но скоро взяла верх досада на мужа. «А-а-а! — подумала она. — Все они — одна запьянцовская компания… Дай им только поболтать о войне!..»

Книга первая

Глава первая

На черной лестнице пансиона, — давно не метенной, узкой, сдавленной железными перилами и стеной, — слоился застойный запах нищенской кухни. Запыленные стекла неохотно пропускали свет со двора, обширного, как поскотина, но и там света было немного; старики и старухи, которых Владимиров только что встретил во дворе, серыми тенями маячили сквозь лестничное окно, они клонились навстречу ветру, сдавались на милость непогоды. Едва войдя в ворота и минуя встречных стариков, Владимиров остро и хладнокровно ощутил, что все они, еще живые, не принадлежали жизни, а отходили, были веком минувшим, грешным девятнадцатым веком, с которым, как полагал Владимиров, человечество расстается без стенаний и горечи.

Был на исходе год 1900-й, и в людях мыслящих часто и по разным поводам возникало ощущение пограничного времени, рубежа, а то и разделительной пропасти. Оно было разным, у молодого Владимирова — нечего без нужды оглядываться назад; у его отца, гимназического учителя и безвестного сочинителя; у плохо прикрытых от непогоды бедняков во дворе пансиона и, надо полагать, у старика на третьем этаже, где чугунные марши лестницы уперлись в чердачную дверь. Отец считал старика знаменитостью, генералом, заслуженным в Штатах не менее, чем Скобелев в России, сетовал, что почта между ними прервалась, что он так легко упустил дружбу, отошел и от него, и от его жены Надежды Львовой, княжны, «красавицы, каких теперь не бывает, и умной, умной так, что один разговор с ней стоил книги». Владимиров не стал бы больше разыскивать старика, оправдавшись тем, что не нашел следов знаменитости ни на Вашингтон-стрит, ни в Кенвуде, теперь захваченном в электрическую орбиту города, — в американском мире все быстро перемешивается, делится и множится, все кипит, как в капле сырой воды под объективом микроскопа, здесь не живут по тридцати лет на одном месте, а если и живут, то нищие, а не знаменитости, — он не стал бы больше и думать об этом русском, взял бы грех на душу: что ездил, мол, и в Радом и нашел там два креста на могиле, но отцовская воля настигла Владимирова и в Чикаго. Здесь его ждали деньги и письма из Петербурга; отец вспомнил имена чикагских издателей — Уолша и Фергуса: некогда они печатали книги знаменитости и были в короткой с ним приязни. Отец ждал в Петербурге вестей, волновался и горевал, и Владимирову-младшему не составило труда узнать, что оба дела — Фергуса и Уолша — все еще на ходу. Молодые Уолши даже имени такого не вспомнили, но в книжной лавке Фергуса Владимиров нашел хозяйку, седую, быструю, хлопотливую, до крайности обрадованную, что молодой господин из России ищет их друга. Ну как же: вот уже тридцать пять лет, как они знают друг о друге все, что возможно знать друзьям, генерал бывал у них часто, он и на похороны ее мужа приехал с Надин, взял из рук Надин скрипку и играл, играл, пока опускали гроб, и сухая, августовская земля падала в могилу. Разумеется, тогда она не слышала музыки, ей потом рассказали, как божественно звучала скрипка генерала. Вдова Фергус написала адрес, объяснила, как проехать к генералу, и все с таким важным видом, будто речь шла о богатом поместье. Уже простившись с Владимировым, она выбежала за ним в домашних туфлях на сухих, с выпирающей косточкой ногах и передала для генерала обернутые в бумагу книги.

Прихоть отца отняла у Владимирова короткий декабрьский день, погнала к вдове издателя, в книжную лавку, со следами упадка на всем: от осипшего дверного колокольчика до унылых полок со старыми корешками книг; сначала туда, а затем и в маленький поселок, в пансион, где несколько десятков стариков избывают свое одиночество. Отец не снабдил его письмом к знаменитости; присаживался к столу, пробовал писать и написал бы непременно, будь он сам простым смертным, но он сочинитель и искал стиля; а как его найдешь после четверти века немоты, когда не знаешь, каков нынче твой адресат, не знаешь и того, жив ли он?!

Вот и рубчатая чугунная площадка, темная дверь и сбоку железный крутой трап на чердак.

Кто он, старик, поселившийся за бурой, некрашеной дверью? Доморощенный скрипач, играющий на похоронах? Удачливый, давно забытый генерал? Ученик Фурье и Сен-Симона, как можно было понять из устных мемуаров отца? Бывший деловой человек Америки, строитель железных дорог и основатель городов, а ныне банкрот?

Побродив безответно по коридору, Владимиров спросил по-английски, негромко:

— Здесь кто-нибудь есть?

Ни за одной дверью не сдвинулся стул, не скрипнула половица, не раздалось приготовительного стариковского покашливания. И, досадуя на себя, Владимиров двинулся к входной двери, сердито, по-русски, воскликнул:

— Есть здесь живая душа, черт возьми!