Где поселится кузнец

Я ехал рядом с Говардом, когда роты двинулись к Фэбиусу. Говард погнал коня, будто помышлял один ворваться в расположение противника, оставив своих пехотинцев на Тадеуша Драма и лейтенанта Мэддисона. Я предостерег его: «Капитан!» — он не услышал или не захотел обернуться. В какой-то миг мелькнула черная мысль, что Говард скачет не на пули и штык, а к измене, радуется, что слышит за собой меня и сможет предать полкового в руки врага. Мой конь достигал головой колена Говарда, однажды капитан обернулся с выражением слепого азарта, и азарт тут же сменился ненавистью, когда он прочел в моем взгляде подозрение.

После высадки в Ганнибале Говард пребывал в смятении. Слава его старшего брата едва ли не затмевала черную славу Грина и Гарриса, жестокостью Говард-старший превзошел их с первых недель войны. Мы могли столкнуться с ним всякий день и на всякой миле — на окраине Пальмиры, под Тэйлором или Филадельфией, у Маршаллс Миллс на берегу Фэбиуса. Фигура старшего брата, — если верить молве — гиганта, одетого в кожи, как в латы, со светлой бородой, которую он не тронет ножницами, пока не въедет на лошади по мраморным ступеням Белого дома, — эта фигура преследовала Говарда ночью и днем, он опасался, что безрассудный брат открыто объявится перед ним где-нибудь среди дня. И Говард молчал, бродя по окрестностям пальмирского лагеря, молчал на совете старших офицеров полка; любая его мысль, осмотрительная или чересчур отважная, могла быть истолкована превратно. Слова участия стали невозможны, друг, рискнувший выразить вслух свое доверие, сделался бы тем же врагом Говарду, как и тот, кто не скрывал осторожного взгляда.

— Капитан Говард! — крикнул я ему, опасаясь, что мы врежемся в гущу мятежников. Он не захотел остановиться, его изрубили бы чужие сабли, если бы не спасли чужие пули: под Говардом пала лошадь. Он сразу вскочил на ноги, увидел, что и я спешился, укрываясь от ружей противника, и стал молить, чтобы я спас его и отдал ему коня. — Неприятель ушел, капитан, — пытался я отрезвить его, — не станете же вы в одиночку преследовать два полка! — Он посмотрел за реку, на скачущих по равнине всадников, без клубов пыли под кавалерией, смотрел и, кажется, ничего не видел. Мятежники ушли, а он остался здесь со своей бессонной мукой. — Неприятель уходит, — повторил я, — дело сделано.

Я еще не знал, что и он ранен в плечо; быть может, и Говард не чувствовал пока боли. Охладев, попросив у меня прощения за дурацкую

, по его словам, просьбу, Говард поспешил к своей роте. Но, стоя с Надин и доктором Блейком у госпитальной палатки, я заметил неподалеку Говарда; мундир капитана висел на суку, нательная рубаха разорвана, сброшена с плеч — окровавленная, она свисала к сапогам капитана.

— Кто перевязывает? — спросил я Блейка. — Отчего не вы?

— Джордж Джонстон, — ответила Надин. — Он сын доктора и все умеет.

— Говард послал меня к черту, — сказал Блейк необидчиво. — И, кажется, подальше.

Его не в чем было упрекнуть; свинцовая преграда выросла между нами, я отнял у него полк, а когда он вынужденно остановился у манежа в Чикаго и его черноволосая Элизабет, подняв на плечо сына, жалась к стремени, мы с Надин были рядом с губернатором и отцами города. Мы сохранили все, что имели, он расстался со всем, что любил, что было его жизнью. Война изнутри взорвала две семьи; Элизабет осталась одна против большой родни, презиравшей Линкольна и его солдат; Говард потерял все, даже и родной штат, трубы трубили там только для патриотов Юга. Я отнял полк, а известие о брате отняло у Говарда сон и покой; предчувствие беды томило его.

— Не ходи к нему, — попросила Надин. — Джонстон имеет все необходимое, он промыл рану.

Она сказала, что с самого сигнала атаки не видела Томаса, тревожится и хочет найти его.

Мы скоро обнаружили Томаса: он стоял над одним из убитых мятежников, опершись на ружье. Усталость и опустошение прочел я в согнутых плечах Томаса, в поникшей голове и отрешенном взгляде. Мертвый конфедерат упал навзничь, в замшевом кафтане, в высоких сапогах со шпорами, огромный, с серебряными нитями в бороде и курчавых волосах. Рот оскален, розово, будто в крике, и глаза открыты, карие и белые, как два выпавших из колючей скорлупы каштана.

— Я его убил, мистер Турчин. Это я его убил.

— Если ты верно знаешь, что убил его, так вот тебе его винчестер.

Томас не взял винчестер, который я поднял с земли.

— Я… видел, как он упал…

— Но ты не можешь знать, Томас, — сказала Надин, утешая его. — Его могла убить любая пуля.

— Нет, мадам, я знаю… Я убил его, я думаю, он был смелый человек. Он обернулся, увидел меня и смотрел, как я опустился на колено… — Томас встал на колено, рядом с убитым. — Как прицелился… Тогда и он прицелился, и мы оба выстрелили. Лошадь постояла, понюхала его и поскакала за всеми. Он мне вот куда попал, а я его убил…

Томас понимал, что на земле лежит его враг, но он еще не видел, как прерывается жизнь, как она уходит.

— Мертвым закрывают глаза, правда, мадам? — спросил Томас.

Он все еще стоял на колене.

— Ты хочешь закрыть ему глаза?