Где ты теперь?

— Дела шли хуже и хуже. В середине осени начались дожди. Мы принялись за раскопки братской могилы в Пилице, где, по предположениям, было зарыто около тысячи трупов. Для Военного трибунала это захоронение было самым важным. Но дождь превратил могилу в самый настоящий бассейн, и перед тем, как начать работу, приходилось каждое утро сперва откачивать воду. Ничего отвратительнее я не видел, даже фотографировать не мог. Вода разрушила почти все, передо мной был бассейн, наполненный полуразложившимися трупами. Как-то раз в одну из последних ночей мы с Биллом дежурили у могилы. Проснулся я тогда оттого, что за шумом дождя мне послышался какой-то звук. Встав, я выбрался из палатки, но ночь была такой темной, что на расстоянии метра я уже не мог ничего разглядеть. Отыскав рядом с Биллом фонарик и пистолет, я захватил их с собой. Я услышал собачий лай и понял, что собаки, они… ну… подобрались к могиле… и они… господи… я увидел, как они… и я решил просто отогнать ту собаку от могилы, чтобы она ничего не испортила, я подошел могиле, медленно, шаг за шагом, а из-за ливня я даже земли под ногами разглядеть не мог и пытался ориентироваться по запаху, я подошел к самому краю и включил фонарик, но ничего не увидел, собака исчезла, может, спряталась, а может, убежала домой, я развернулся, и тут она прыгнула на меня сзади, я оступился, ноги заскользили, я перевернулся и полетел в могилу…

Замолчав, Карл уставился прямо перед собой. Я хотел похлопать его по плечу, но он резко дернулся, и я убрал руку.

— Карл, может, не надо, может, мы…

— И я закричал, раньше я так никогда не кричал, я закрыл глаза и начал звать Билла, я не мог смотреть на это, но человек видит, он чувствует даже с закрытыми глазами, не дай бог никому такое пережить, мне казалось, что я словно увязаю в зыбучих песках, меня затягивает все глубже и глубже, я барахтаюсь, машу руками, но пальцы мои нащупывают лишь гнилую мокрую плоть, а запах был такой, что тебе и в страшном сне не приснится, я зову Билла, и мне кажется, он прибежал лишь вечность спустя. Он прибежал прямо в пижаме, схватил меня за руку и вытащил наверх. Он жутко рассердился, я попытался объяснить, что произошло, но он рвал и метал. Я решил, что с меня достаточно, и на следующее утро вернулся в Сараево, поселился в гостинице и несколько дней пытался отмыться, целую неделю отсыпался, а потом улетел в Лондон. Тогда я принял решение, что никогда больше не сделаю ни одного снимка.

Карл замолчал. Не проронив больше ни слова, закрыв лицо руками, он плакал. Помочь ему я не мог, поэтому мне оставалось только дождаться, когда он немного успокоится, пересесть на его место и доехать до Коллафьордура, а оттуда добраться долгой дорогой до дома. Мы приехали на Фабрику около девяти вечера, почти на полтора часа позже обычного. Постукивая по часам, к нам вышел Хавстейн. Он, похоже, сердился. Я едва успел выйти из машины, а он уже стоял рядом со мной.

— Где это вы болтались? — спросил он. Я посмотрел на Карла: тот стоял с потерянным видом, уставившись вперед невидящим взглядом.

— Двигатель отказал, — ответил я, — неисправность в машине. И пришлось ехать по Ойгьярвегуру.

— Это еще почему?

— Дорожные работы в туннеле.

— И у вас вдобавок двигатель отказал?

— Да, но мы его исправили. Нашли в багажнике пусковые провода и поймали на дороге машину.

Хавстейн недоверчиво посмотрел на меня. Мне это не понравилось.

— В этой машине нет пусковых проводов.

— Надо же. Да уж, тогда понятно, почему мы так долго возились, — ответил я, попытавшись улыбнуться.

Усмехнувшись, Хавстейн перевел разговор на другую тему:

— Забой гринд сегодня видели?

Рассказывать я побоялся.

— Нет. Проворонили.

— Ну-ну. Пошли. Ужин вас уже полтора часа дожидается. — Хавстейн махнул рукой, пропуская нас в дом, и пробурчал что-то о доверии, но я не расслышал, что именно.

Тем вечером мы ужинали в одиночестве, остальные давно уже поели, но так нам было даже лучше. На разговоры как-то не тянуло, и когда все по очереди ушли спать, мы с Карлом не возражали. Мы продолжали сидеть на диване. Все было в порядке — почти.

— Тебе лучше?

Карл несколько раз кивнул:

— Да. Спасибо. Ты же не сказал ничего Хавстейну? — Он вдруг испытующе посмотрел на меня. — И ты никому не скажешь ни слова о том, что я тебе сегодня рассказал, ясно? Никому!

Мне было ясно.

— А что ты сам рассказывал Хавстейну?

— Ничего. То есть я сказал, что прожил год в Боснии. Что ничего особенного там не произошло, просто у меня нервы слабые. И что у меня брак распался.

— Это правда?

— Да. У меня и дети есть.