Гефсиманское время (сборник)

Но в будущем именно миф о народном заступнике превратит русского писателя в ответственного уже и не перед историей, а перед людьми: обращавшийся прежде сам к людям, он станет маяком для нуждающихся в помощи, в заступничестве, так что потекут к нему реками полные боли и открытости письма. А после революции уже русский писатель пишет полные боли, но и гнева, письма к палачам… Новой власти пишет с обличением Короленко. Сталину – Раскольников. Но потом писать станут с просьбой о заступничестве – не обличая уже, а с мольбой за себя или самых близких… Такие письма Сталину напишут Замятин, Булгаков, Ахматова, Платонов… Да кто их не писал – за сыновей, с просьбой о помиловании или с последней верой что «он ничего не знает!».

Их писала массово вся приговоренная Россия, умоляя своего палача о пощаде. Русские письма – не бунтующие, а умоляющие – рождаются миллионами обретших свой голос в слове человеческих душ. Миллионы писем… Это и потому, что уже всеобщей стала грамотность. Но и потому, что миллионы теряют кто свободу, кто родных – и вот ищут в письмах друга друга или добиваются правды. Такой же утратой личной свободы и близких становится для миллионов людей война. Миллионы писем на фронт, миллионы – с фронта. А были и такие, которые писались кровью…Кто писал с фронта, знал, что письмо может быть вскрыто в особом отделе, и если что – окажешься в лапах смершевцев. Поэтому писали – одно для цензуры; а зная наверное, что письмишко смершевцев обманет, проскользнет, – всю правду.

Книга, которой суждено было скорбно разделить новый кровавый век на две эпохи – это «Архипелаг ГУЛАГ». Арест… Фронтовой офицер был арестован – перехвачено крамольное письмо к другу. А в офицерском планшете бунтарская «Резолюция № 1». Найдут при обыске еще дневник, писавшийся не для чужих глаз. Его случай – судьба, но вот судьба – не случай. Все должно было случиться именно так: «Мы переписывались с ним во время войны между двумя участками фронта и не могли, при военной цензуре, удержаться от почти открытого выражения в письмах своих политических негодований и ругательств, которыми поносили Мудрейшего из Мудрейших, прозрачно закодированного нами из Отца в Пахана». В тюрьме над наивностью заговорщиков смеялись: «Говорили мне, что других таких телят и найти нельзя. И я тоже в этом уверился». Но однажды откроет для себя с удивлением еще одну похожую судьбу: «Вдруг, читая исследование о деле Александра Ульянова, узнал, что они попались на том же самом – на неосторожной переписке, и только это спасло жизнь Александру III 1 марта 1887 года». Спасло жизнь царю, и отняло другую – Ульянова, а брат казненного отнял жизнь – у последнего русского царя.

Солженицын писал «Архипелаг ГУЛАГ» с опорой на читательские письма, что хлынули к автору повести об одном дне Ивана Денисовича. Письмо освобождало от немоты. Ни одно произведение не рождало еще такого стихийно-сплоченного обращения людей, пробуждения веры в справедливость, в победу добра, духа человеческого над злом. Слово его было услышано! Читая открытые обращения Солженицына того времени, читая «Жить не по лжи», удивительно понимать, что всего десяток лет тому назад все безмолвствовало.

Когда голос самого Солженицына будет заглушен, а потом и смолкнет в изгнании, советские люди будут продолжать писать… Люди верили тем, к кому обращались. Пробуждена вера в литературу – и письма читателей не одно десятилетие откликаются на журнальные публикации. А уже в нарушение запретов в СССР возникает самиздат; переписанные от руки или в машинописи, тайно от человека к человеку ходят листы художественных и публицистических произведений, которые читают как письма. Обращения людей в газеты, в органы власти были также массовыми. Письма трудящихся всячески поощряются властью. Письма с жалобами на произвол инстанций или даже на качество товара посылали в газету – и газета, почти каждая, будто уполномоченная государством, отсылала письмо на проверку. Вера и отзывчивость людей были массовыми: газеты открывали тематические рубрики, где письма публиковались как монологи – а в ответ шли сотни, а когда и тысячи писем, обращенные к этим людям с предложениями дружбы, помощи, со своими мнениями.

Эту силу доверия, отзывчивости подхлестнуло гласностью, когда и тиражи массовых изданий в стране достигли миллионных отметок. Явилось понятие «общественное мнение», что было символом поначалу нового порядка вещей – того, что власть оборачивается к человеку и осознает себя зависимой от его мнения или же выбора. Обличения насыщали это мнение как губку. И если поначалу общественное мнение казалось силой самостоятельной – перед которой заискивали, на которую опирались, то скоро научились управлять, а потом и помыкать. Управляли – чтоб прийти к власти. Помыкали – придя к власти.