Гель-Грин, центр земли

— А можно на неё посмотреть? — она молча толкнула дверь соседней комнаты; пахло чем-то раскаленным, жарким, словно кто-то забыл убрать с плиты чугунную сковороду; на кушетке, тоже вся в белом, будто от работы свалилась, на пару минут вздремнуть, так неуклюже было сложено тело, запрокинута рука — с раздражающей, как комариный писк, красоты пальцами; черная коса до пола, таких уже не носят несколько веков, тонкий, как трещина в камне, профиль.

— Красивая, да? — перед ней он тоже сел, вглядываясь в лицо несостоявшейся возлюбленной; может, встречались на улице, может, приезжая, из маленькой деревни, где готовят на домашнем оливковом масле и давят виноград ногами. О смерти говорили только губы — по ним можно понять, любят ли человека или он злой, несправедливый; эти были любимы — но очень давно; совсем белые, как в сахарной пудре, над верхней — крошечная родинка; будто актриса из индийского кино; потом живые вернулись в палату с мальчиком, и Хоакин забрал его как был — в белом дежурном одеяле, с биркой, с пакетом молока и коробкой растворимой тыквенной каши — подарком на первый день от медсестры. Больше с медсестрой они не виделись — судьба не свела: дежурили в разные смены, а потом практика Хоакина закончилась, и он вернулся в город…

Так появился на свет Рири Тулуз. Оформить его в ЗАГСе как своего, родившегося в «страшную» ночь на двадцать восьмое октября, оказалось просто, как наступить в лужу. Никто даже не спросил: «где мама?» — секретарь спешил на свадьбу в соседнем зале; видно, сам Бог вел дела. Хоакин никому так и не сказал, что усыновил Рири, даже священнику, и дело было не в тайне и нарушении закона: после ночи, когда Рири несколько раз просыпался, кричал, пришла соседка, сжалилась, показала, как греть молоко и разводить кашу, принесла бутылочку, забытую невесткой, Рири вошел в кровь и подсознание Хоакина — как разрывная пуля, вместо свинца — нежность.