Генерал Алексеев

Очевидное отсутствие персональной готовности «общественных деятелей» к перевороту побуждало Гучкова взять на себя основную роль в части «технической подготовки акта захвата и отречения». Он выделял три варианта осуществления этого акта: в Ставке, в пригороде Петрограда (Царском Селе или Петергофе) или посредством «захвата поезда» на линии железной дороги из столицы в Ставку. Последний вариант представлялся ему наиболее предпочтительным. Главный расчет делался на части запасных гвардейских полков, участие которых в революции подтвердилось позднее, в феврале 1917 г. Взаимодействие с гвардейскими частями взял на себя князь Д. Вяземский, работавший совместно с Гучковым по линии Красного Креста при формировании санитарных отрядов. При этом «вербовка участников» переворота проходила гораздо медленнее, чем того хотелось бы Гучкову. По его словам, «приходилось работать очень осторожно, частные беседы по одному человеку… Дело велось настолько конспиративно, что у меня и тогда было впечатление, что несмотря на то, что некоторые из нас были на подозрении (вскрывались письма), но правительство все же ничего не знало».

Примечательны оценки Гучковым возможностей привлечения к «перевороту» представителей «высшего командного состава». Контакты с генералитетом были, но крайне ограниченные и, по сути, безрезультатные. «…Была уверенность, — давал Гучков характерную оценку высшему генералитету, — что они бы нас арестовали, если бы мы их посвятили в наш план». Тем не менее заговору открыто сочувствовал ставший Главнокомандующим армиями Северного фронта генерал Рузский. Сторонником «переворота» являлся также генерал-майор Л.М. Крымов; и хотя «активной работы он на себя не брал, но был осведомлен о ходе нашего дела». Не противодействовали заговору и многие Великие князья: «если бы этот акт совершился и все его признали бы и приветствовали, — мы бы там сопротивления не встретили». И все-таки, подытоживал в своих воспоминаниях Гучков, «никого из крупных военных к заговору привлечь не удалось»^{37}

.

Подчеркнутая отстраненность от каких-либо нелегальных оппозиционных действий не означала, однако, что Алексеев не был заинтересован в конкретных внутриполитических переменах и не делал попыток к их вполне легальному, официальному проведению. Генерал Борисов подчеркивал, что «иначе и быть не могло», поскольку «человек, ведущий массу в 15 миллионов солдат, не мог отталкивать вопросы, касавшиеся государства, образующего и питающего эту массу». Но представления Михаила Васильевича о политических перипетиях в Империи накануне революции нельзя назвать достаточно обширными и систематизированными, хотя они и были, безусловно, выше, чем у многих военных. Правда, если понимать под политической образованностью умение разбираться в тонкостях партийных программ и идеологий, в специфике либеральных и социал-демократических «прав и свобод», то этим генерал не мог бы гордиться.

Лемке вспоминал, что для Алексеева составлялись обзоры печати, для того чтобы «держать его в курсе русской и иностранной жизни, имея в виду, что он не располагает досугом для чтения газет». По мнению военного цензора, политическое «просвещение» генерала требовало еще немало усилий. «Упорная, лишенная эффектов работа Алексеева постепенно приводит к положительным результатам. Везде начинает чувствоваться появление хоть какого-то порядка, хаос и бесхозяйственность понемногу исчезают. Только бы он был более чутким, если не знающим и понимающим в вопросах внутренней политики, которые ему приходится разрешать ежедневно и ежечасно, особенно по соседству их с вопросами стратегическими, хозяйственными и военными вообще. Правда, я с ним ни разу не говорил на эти темы, никогда сам не мог убедиться, насколько мало осведомлен он в политике нашего дня и как представляет наше ближайшее будущее. Но поскольку приходится видеть его деятельность и слышать о нем от Крупина, Пустовойтенко и других, я все больше и больше начинаю приходить к заключению, что он в самом полном неведении политических партий, группировок, течений, программ и пр… Вина Алексеева не в том, что он не понимает основ гражданского управления и, вообще, невоенной жизни страны, а в том, что он не вполне понимает всю глубину своего незнания и все берется решать, и по всему давать свои заключения… Впрочем, профессора истории в академии были всегда из таких научных “патриотических” подвалов, что и ожидать от них нечего… И это руководители армии на территории трети страны!» Однако нужны ли были для «руководителя армии» иные политические позиции во время тяжелейшей войны, кроме тех, которые, как называл их Лемке, находились в т.н. «патриотических подвалах»?

5. «Диктатура фронта» — предложения и результаты