Генерал Ермолов

Но они могли уйти не раньше, чем через неделю. Ждали, пока заживут порезы на ногах Соколика. Конь поранился о снежный наст на ледяном боку Уилпаты. Всё это время Фёдор в беспокойстве бродил по лугам вокруг умирающего Кюрка, высматривая следы на берегах безымянной речки, бурным потоком низвергающейся со скалы на краю аула. Искал следы в сырой траве на пустынном пастбище. Спал чутко, карауля Аймани. Случалось так, что она внезапно исчезала днём или ночью. На расспросы отвечала уклончиво или вовсе молчала.

   — Странная она, — утешал Фёдора Мажит. — А тут ещё это место... Плохое... Смерть тут повсюду — вот она и страдает.

Гасан-ага и Али обнаружили себя лишь на третью ночь. Оба приходили на ночлег под покровом темноты. Спали в одной из пустующих хибар, прямо на соломе.

И Рахим, и старуха помогали им — носили пищу и воду, обихаживали коней. Гасан-ага за услуги расплачивался серебряными монетами. Все эти открытия стали результатом нескольких ночей, проведённых без сна на ветхом дерновом настиле над коновязью.

И Гасан-ага, и Рахим, и Аймани не особенно таились. Вот только Мажит... Все ночи аккинский грамотей проводил в полном покое на сундуке, укутанный толстым войлочным одеялом, погруженный в крепкий сон честного человека.

Каждую ночь, перед утром, Гасан-ага являлся в Кюрк в сопровождении Али. Один раз и Аймани прибыла вместе с ними. Она ехала на белом арабском жеребце Гасана, позади седла, обвив руками стан курахского рыцаря. Остаток ночи все трое провели в хижине старой кабардинки. С рассветом, когда Гасан-ага и Али собрались покидать Кюрк, Аймани вышла проводить их. Фёдор ясно видел, как Гасан без шлема и лат, облачённый в алую черкеску и высокие сапоги, сел в седло. Она стояла рядом, держась за стремя. Он наклонился к ней, сказал что-то. Она протянула руку, тронула пальцами его лицо. Знакомый жест! Сколько раз он, Фёдор, ловил её нежные взгляды, когда она таким же движением ласкала его обветренные щёки. Сколько раз он пробуждался от нежного прикосновения её пальцев. Яд ревности брызнул в его тело через лёгкие, дуновением пропитанного смертоносной влагой ветерка диких гор. Мысли перепутались, кровь застыла в жилах, сердце то бешено колотилось, то замирало испуганной птахой.

Весь следующий день Фёдор провёл в страшных муках. Укрытый с головою пропахшим конским потом овчинным одеялом, он временами принимался стонать. Напрасно Мажит предлагал ему сначала чечевичную похлёбку, а потом аппетитно пахнущую жареную баранину. Фёдор, болезненно кривясь, отвергал пищу.

   — Старуха беспокоится, — сказал Мажит под вечер. — Думает, что оспа одолела тебя. Педар-ага, позволь посмотреть, нет ли жара.

Фёдор откинул в сторону опостылевшую овчину, уставился на Мажита покрасневшими глазами.

   — Ты спроси у старухи, нет ли у неё водки, — простонал он.

Мажит сидел на корточках, подпирая спиной выбеленную стену. Перед ним, на каменном, застланным цветными циновками полу, стоял узкогорлый медный кувшин.

   — И правда, Педар-ага, выпей водки. Людям вашего племени такое лекарство всегда идёт на пользу. Выпей. Нет сил смотреть, как ты страдаешь попусту.

Фёдор одним духом опустошил кувшин. Питьё пахло забродившим виноградом, имело отвратительный вкус, обжигало горло. Но боль души умерилась сразу. Напряжённые мышцы расслабились. Невыносимая тоска ослабила хватку. Кровь горячей волной ударила в виски, наполнила живительным теплом застывшие руки и ноги.

   — Ты уснул бы, Педар-ага, — молвил добрый Мажит. — Ведь которую уж ночь бродишь неприкаянный...

Но Фёдор не внял совету друга и в тот день, как и во все предыдущие дни, с наступлением темноты занял наблюдательный пост на ветхой кровле навеса над коновязью. Мажита и Аймани он оставил в доме Рахима крепко спящими.

* * *

Фёдор напал неожиданно. По крайней мере так мыслилось ему поначалу. Ударил Волчком наотмашь. Клинок угодил в навершие шлема, доспех упал в мокрую траву и откатился в сторону. Гасан-ага схватился за голову, обернулся. Тогда Фёдор ударил его ножнами Митрофании, метил в лицо, но Гасан-ага ушёл от удара, вывернулся, выхватил из ножен длинный кинжал, замахнулся и замер.

   — Говорил мой отец о вас, казаках, плохие слова, — прошипел он. — Говорил, что не воины вы и не крестьяне, а так — разбойное племя без чести и совести. Прав был почтенный Таймураз. Верно судил.

   — Что ж ты замер, разбойник рыцарем именуемый? Или боишься напасть?

   — Со спины на врага нападать не умею. Смотрю ему в лицо, как положено бойцу на поле брани, а ты... Да что с тебя взять, грязный пахарь! — и он вложил кинжал в ножны.

В висках Фёдора стучали тяжкие молоты, глазах стояла кровавая муть.

   — Почему я не могу убить предателя?! — закричал он. — Почему ты не убиваешь меня?

Чёрные лаковые ножны Митрофании выпали из ослабевшей руки.