Генерал и его семья

Тут опять кстати возникает лейтмотив Достоевского. Полковник Самохин то ли сам вычитал, то ли где-то увидел и переписал антиалкогольную цитату из этого классика. И вот в универсаме над винным отделом появилась наглядная агитация, изображающая свиноподобного пьяницу с початой бутылкой в руке и с надписью над головой:

«Вино скотинит и зверит человека, ожесточает его и отвлекает от светлых мыслей, тупит его. Ф. М. Достоевский».

Василию Ивановичу об этом рассказал смеющийся Степка (мы с покойным дружком тоже ужасно веселились, глядя на этот плакат, и, чокаясь, говорили: «Ну, отвлечемся от светлых мыслей!»). Бочажок удивился, специально сходил в магазин, посмотрел и послушал.

Зайдя на следующий день в кабинет Самохина, он довольно жестко сказал:

— Слушай, сними ты своего Достоевского, смеются же люди! Продавщице так и говорят: «Бутылочку озверина за рупь тридцать!» Ты про кота Леопольда-то смотрел?

Но самодовольство политработника было непрошибаемо:

— Глупый человек посмеется, а умный, глядишь, задумается. Недооцениваешь ты, Василий Иванович, силу воздействия классики, недооцениваешь! Одно дело — какой-нибудь формальный и бездушный лозунг вроде «Пьянству — бой!», а совсем другое — живое слово нашего национального гения! Оно же в душу проникает!

— Никуда оно не проникает! — с досадой возразил Бочажок и вышел, слегка даже хлопнув дверью.

Еще больше полковник Самохин взбесил командира дивизии конкурсом самодеятельной песни. Генерал думал, что там и вправду будут соревноваться сочинители самодельных песен, ему стало любопытно — откуда их столько в гарнизоне, и он дал себя уговорить и возглавил жюри.

Есть мнение, что в аду нас ожидают не массовые казни, описанные Данте, а наказания, основанные на индивидуальном подходе, каждому свое. Василию Ивановичу в таком случае уготовано испытать этот конкурс снова, снова и на сей раз уже безвыходно, на веки вечные, сидеть в первом ряду между полковником Самохиным и капитаном Барановским и слушать, как мужчины, не умеющие играть на гитаре, один за другим бренчат и рычат, как Высоцкий, а некрасивая и немолодая женщина жеманно блеет:

Вслед за песней позовут ребятаВ неизвестные еще края,И тогда над крыльями заката

Вспыхнет яркой звездочкой мечта моя!Вспыхнет яркой звездочкой мечта моя!

Ну ведь действительно же ад! Будем надеяться, что Травиата Захаровна и забытая Васей мама заступятся за генерала на небесах и вымолят ему прощение.

Недолгую передышку, вернее, временное снижение интенсивности этой пытки обеспечил солист «Альтаира», который решил и здесь, на чужой территории, продвинуть свою «Зимнюю любовь». Но после него вышли с двумя гитарами муж и жена из стройбата, и, когда Василий Иванович услышал «Мы вдруг садимся за рояль, снимаем с клавишей вуаль и зажигаем, зажигаем свечи!», он понял, что сейчас не выдержит, нарушит зарок, данный молодой жене, и заорет на весь зал, чтобы заглушить этот ужас: «Бля-а-адь!!»

Он наклонился к Самохину, прошипел: «Сам суди свой одесский кичман!» — и, больно наступив на ногу вскочившему, чтобы его пропустить, Барановскому, выбежал из преисподней.

Начальник политотдела при встрече сказал: «Ну предупреждать же надо, Василий Иванович! Ну сказал бы, что до такой степени не любишь музыку, я бы начальника штаба попросил! Чудак-человек!.. А мы первое место решили разделить, чтоб нашего лейтенантика не обижать. А так вообще семейный дуэт, конечно, сильнее его выступил, намного сильнее!»

Вот тогда, идя из Дома офицеров в штаб, он впервые подумал: «От такой херомантии и вправду хоть в Израиль беги! Вот же идиоты!» — и с тех пор, сперва в шутку, а потом все более серьезно и пристально стал посматривать на советскую действительность как бы глазами Анечки, пытаясь представить себе, как это все выглядит для нее. Измененная оптика открыла ему картины безрадостные и некрасивые.

Какая-то гниль разъедала нашу державу, связь времен еле-еле прослеживалась и по всем признакам должна была вот-вот распасться. Все вообще держалось на соплях и на честном слове, и поскольку на поверку слово это оказывалось вовсе не честным, а бессовестным и лживым, становилось жутко.

Софья Власьевна подыхала, а может быть, и померла уже, не пережив разлуки со своим препрекрасным Иосифом, просто разложение и гниение еще скрывались за погребальным гримом и макияжем, а rigor mortis (трупное окоченение) принималось за твердость, и крепость, и несгибаемость.

На самом деле крепчал только маразм (тогда как раз появилась эта шуточка), все остальное расплывалось, расползалось и растлевалось. И никакому воеводе уже не под силу было подморозить и сковать эту гниль.