Генерал террора

Капитан разорвал напряжённую тишину только единым словом:

   — Пулемёты!

Хорошо, дружно заработали замаскированные пулемёты. А по такой кучной цели, да с близкого расстояния — чего же лучше! Ударили и обе пушечки по паровозу. Через несколько минут весь холм был покрыт человеческими телами, а бронепоезд задним ходом начал отступать. Там, видно, и было штабное начальство. Затормозив постыдный бег, по деревне ударили орудия. Но ведь и белые пушечки не молчали; унтер Посохин оказался молодцом: с нескольких выстрелов зажёг первый вагон. По степи дул сильный ветер, пламя сейчас же перебросилось на следующие вагоны. Машинист, видимо, уже никому не подчинялся: дал полный ход. Хоть и железо, но всё наспех наклёпано, а внутри-то деревянные вагоны царских времён. Как бочки гудели! Рассыпая по всей степи искры, скрипучее страшило уже и не отстреливалось — просто удирало за поворот. Пехота даже не успела попрыгать в вагоны.

   — К сёдлам! — была привычная команда.

Вылетевшая из оврага конница доделала то, что не успели пулемёты.

Вендславский и Савинков тоже поскакали.

Выстрелов почти не было. Эскадронцы рубили побросавшую винтовки, мёртвую от паники пехтуру...

Но всё ли побросали?

И единой пули оказалось достаточно для прошедшего все фронты капитана Вендславского. Он не слетел с седла, в очередной раз занося окровавленную саблю, — просто ткнулся в гриву своего вороного...

Когда Савинков подскакал, ему осталось только закрыть глаза капитану и после минутного раздумья объявить:

   — Теперь — слушать мою команду!

Вдалеке поднималось облако во весь степной окоём. Ясно, пылила красная конница. За эти дни Савинков познал: там не такие дураки, как в бронепоезде. Надо было, по возможности скрытно, отходить к Казани. Последнее неизбежное отступление...

От этого ли ощущения, от ветра ли степного Савинков зябко передёрнул плечами. Свою шинель он где-то потерял. Был в одном привычном френче без погон и без всяких нашивок. Раздевать капитана не решился — кивнул, чтоб его привязали к седлу и лошадь взяли в повод. Сам — в кучу трупов; некоторые ещё шевелились. Он не думал добивать, хотя пуля в капитана вылетела из этой свалки. Но пойди разберись — чья! Не ему судить. Это дело Господа Бога. Нужна шинель. Он выбрал, которая почище — значит, от пули, не от сабли. После сабли шинель стыдно надевать. Встряхнул, застегнулся, глянул на приближающееся пыльное марево — и повторил команду капитана Вендславского:

— К сёдлам!

Капитан со своего седла утвердительно кивнул чубатой головой... Фуражка слетела, поднимать было некогда. Дай Бог ноги!

Эскадрон уходил по оврагу, по которому и пришёл сюда.

X

Сдав полковнику Каппелю остатки потрёпанного — при отступлении и обратном прорыве на свою сторону, — чего там, жалкие остатки боевого эскадрона, Савинков с одним Флегонтом Клепиковым окольными путями вернулся в Казань.

Там уже был и Деренталь с вездесущей Любовью Ефимовной. Они посмеялись над телеграммой.

   — Как мило с вашей стороны, Борис Викторович, — она с выжидательной улыбкой.

   — Как кнутом нас подстегнуло, — он более сдержанно.

Они плохо понимали, что происходит в окружённой красными Казани. В переполненной эсеровскими болтунами и одряхлевшими монархистами Самаре. Да и вообще во всей несчастной России...

Любовь Ефимовна посетовала:

   — Приличной шляпки в этой татарской Казани не найдёшь!

Саша своё:

   — Я не могу пить здешнее дрянное вино. Я не могу есть с утра до ночи баранину. В конце концов, у меня печень.

Савинков смерил его убийственным взглядом:

   — Не надо баранины. Не надо вина. Сегодня же отправляйтесь дальше, в Уфу.

   — А как же я... совсем раздетая?! — ужаснулась Любовь Ефимовна.

   — Хороши и так... — нарочно сгрубил Савинков, чтобы поскорее отделаться от дружески-общесемейной напасти. — Я заверну в Самару, если успею туда пробиться, а потом тоже в Уфу. Там образовалась какая-то Директория... чёрт бы её побрал!.. Очередное правительство!

Он-то знал: Казань доживает последние дни. Троцкий подтянул к ненавистной, огрызающейся Казани тридцать тысяч красных армейцев при ста пятидесяти орудиях, не нуждающихся в снарядах. Казанский же гарнизон, даже пополненный отступившими сюда защитниками Рыбинска, Ярославля и других приволжских городов, не достигал и пяти тысяч при семидесяти сидящих на голодном пайке орудиях. Красные взяли Верхний Услон — высоту, господствующую над городом. Обстреливали не только предместье, но и центральные улицы. Надежда на поддержку горожан не оправдалась. Татары не хотели втягиваться в русскую усобицу, а русские рабочие попали под влияние красных агитаторов. Чувствовалось, может вот-вот начаться восстание. Чутьё Савинкову подсказывало: при всей неприязни к бежавшим в Уфу эсеровским, монархистским и прочим болтунам нельзя оставить Казани. Надо было принимать на себя роль хоть какого-то градоначальника... «или жандармского полковника, чёрт бы всех побрал!» — додумал невесёлую мысль, а Флегонт Клепиков подхватил её уже вслух:

— Я пойду к рабочим. Я научился с ними разговаривать.