Генерал террора

Россия теперь может броситься и в ад, и в рай. «Не я ли был среди тех, кто выпускал на свет эту бешеную обезьяну?!»

Опять вопрос, опять красивая риторика. С ума сойти! Он — Савинков; но он — ещё и Ропшин... с глаз его долой, из сердца вон! Кому отдать предпочтение? Нет времени для раздумий.

Минутное, только минутное колебание. Савинкову! Ропшина надо гнать в шею. Ну тебя, дорогой. Право, не до тебя.

Да о Ропшине, слава богу, мало и писали. Всё больше о нём, о «Генерале террора». Тоже не могут без красивостей. Проще говоря, без вранья. Туману житейского он и сам напускал, отчасти по привычке к конспирации, отчасти из природного артистизма. Кто нынче не актёрствует? Недавний морфинистский правитель России, его друг Керенский, витийствует на всех европейских подмостках. Оправдывая себя, так говорит и пишет:

«...Трагедия 1917 года не в государственности революции, а в том, что в урагане военного лихолетья в один мутный поток смешались две стихии — стихия революции, которой мы служили, и стихия разложения и шкурничества, на которой играли большевики вместе е неприятельскими агентами. Величайшее несчастье заключалось в том, что издавна привыкнув с первого взгляда опознавать обычную реакцию в «мундире», генерала на «белом коне», многие вожди революции и сама их армия не смогли вовремя распознать своего самого опасного, упорного и безжалостного врага — контрреволюцию, нарядившуюся в рабочую блузу, в солдатскую шинель, в матросскую куртку. Привыкли ненавидеть представителей «старого мира», но не сумели со всей страстью революционеров вовремя возненавидеть гнуснейших разрушителей государства.».

Ах, запоздалые крокодиловы слёзы!

Английский посол Бьюкенен со знанием дела возражал:

   — Савинков просил у Керенского разрешения отправиться с парой полков в Таврический дворец и арестовать Совет. Излишне говорить, что такое разрешение не было дано...

Всего-то надо было дать, как просил и требовал тогдашний военный министр, и на четыре дня — петроградский генерал-губернатор Савинков, в его распоряжение пару надёжных полков. Он сумел бы без суда и следствия вымести из Смольного весь большевистский мусор — вместе с Троцкими, Дзержинскими и Ульяновыми! Теперь — поздно, господин морфинист. Поздно лить крокодиловы слёзы. Если есть у России спасители, так это адмирал, генерал и он... опять, конечно же, он, Савинков!

V

Но в этой жизни ничего, видимо, нельзя принимать всерьёз. Вскоре после ухода Деренталя с лёгким стуком вошла Любовь Ефимовна.

   — Борис Викторович, мне скучно.

   — Скучайте.

   — Мне жить хочется.

   — Живите.

   — Но как — без любви? Вы меня любите? Хоть чуточку? Хоть с мой малюсенький ноготок?..

Она тоже без всяких церемоний уселась в кресло, ещё хранившее, вероятно, тепло жирной задницы её мужа.

Рука брезгливо легла на бумаги, над которыми мучался Савинков. Острый, отточенный ноготок нервно царапал грозное послание адмирала Колчака. Следовало сказануть справедливое: «Во-он!» — но вместо того он отшвырнул послание адмирала и припал губами к ненавистному ноготку. Право, ненавидел её в эту минуту. О, женщины!.. Ничего-то не понимают. Глушь души. Потёмки всякой реальной действительности.

В ответ на его злость — ноготок резанул по губам. Явно проступил привкус крови.

   — Что вы делаете?

   — В любовь играю... раз нет её, настоящей!

   — Вам мало двоих... глупейших мужиков?

   — Мне нужен один... только один. К тому же не самый глупый.

   — Благодарю, если я «не самый»...

   — Поцелуйте лучше. Чего вам стоит?

Он поцеловал и, вскочив с кресла, к груди её, как гимназист, прижал... Но стук в дверь. Как раз вовремя — муженёк!

   — Я не помешал?

   — Вы никак не можете помешать, Александр Аркадьевич, — в тихом бешенстве опустился Савинков в надоевшее кресло.

   — Вот и прекрасно, Борис Викторович. А то Люба заскучала. Только вы и можете разогнать её хандру.

   — А вы, Александр Аркадьевич?

   — Я? Я всего лишь муж. Скучный. К тому же у меня — печень. Напоминаю вполне официально... официант сейчас прикатится. Мой самый лучший лечащий доктор.