Генерал Власов

Однако в ноябре последовал лаконичный ответ Кейтеля: «Политические проблемы не являются делом армии в принципе. Что касается фюрера, такие вопросы вообще не подлежат обсуждению с ним».[47] Тем не менее через несколько дней пакет документов вернулся в ставку с категоричным резюме Браухича: «Считаю это жизненно необходимым для успешного завершения войны». Вскоре Гитлер снял с должностей как Браухича, так и Бока, а негативный ответ Кейтеля стал, таким образом, окончательным. Когда генерал Грейфенберг, подарив от имени группы армий бургомистру Смоленска два товарных вагона с медикаментами, вернулся к обсуждению темы обращения, бургомистр резко оборвал его словами:

— Если целый месяц нет ни ответа ни привета по поводу столь важного для успешного завершения войны документа, какого ответа, как вы думаете, следует ожидать.[48]

Примерно в то же самое время Штрик-Штрикфельдт подготовил другой меморандум совместно с офицерами группы армий «Центр», на которых большое впечатление произвело дружественное отношение населения к немцам и которые высказывали озабоченность по поводу нетерпимого положения в переполненных лагерях для военнопленных. В меморандуме предлагалось освободить всех военнопленных, происходивших из населенных пунктов, расположенных на оккупированных территориях, за исключением партийных функционеров, и создать отряды вооруженной народной милиции. Если бы такой план был претворен в жизнь, удалось бы сделать безосновательными претензии советских властей в отношении плохого обращения и казней военнопленных, кроме того, значительно возросло бы количество дезертиров, не смогло бы набрать силу и еще слабое тогда партизанское движение, не говоря уже о том, что хватило бы и еды, и адекватных помещений для содержания оставшихся пленных. Но ставка фюрера предпочла игнорировать эти доводы и отвергла предложения, хотя проводимая Советами политика выжженной земли делала невозможным как достойное содержание огромного числа пленных, так и эвакуацию их в другие районы. По поводу замечания адмирала Канариса, сделанного примерно в то же время в отношении недопустимости существующего обращения с военнопленными, Кейтель написал следующее: «Волнения и озабоченность солдата, привыкшего сражаться по-рыцарски, понятны. Однако в данном случае мы имеем дело с необходимостью искоренения враждебной идеологии. Я одобряю и поддерживаю подобные методы».

Преобладание подобных тенденций влекло за собой очень тяжелые последствия. В течение зимы множество военнопленных умерло от голода и эпидемий, среди уцелевших росло разочарование и крепло негодование. Многие превратились в непримиримых врагов немцев. Встревоженный и напуганный ситуацией Штрик-Штрикфельдт, который обладал ясным видением происходящего и понимал необходимость кардинальных перемен, пошел на установление контакта с Власовым.

Власов тем временем пытался разобраться в своих чувствах и мыслях. Он слышал и видел разное и стремился как-то разложить по полочкам противоречивые впечатления. Товарищи по лагерю — вчерашние командиры — рассказывали ему о том, какие вещи творятся в других лагерях для военнопленных. И в то же время он не мог забыть, как великодушно, почти по-приятельски принимал его Линдеманн, и того, свидетелем чего стал в Лётцене и в Виннице. Что же было по-настоящему присуще немцам? Действительно ли они были благородными или только хотели казаться такими? А как же жестокость и притеснения? Было ли это лишь неизбежным злом, которое приносит любая война?

В ходе первой встречи с Власовым Штрик-Штрикфельдт узнал о, так сказать, внешних деталях русской жизни. Услышал о бедности, в которой жили Власовы при царе, о том восторженном энтузиазме, с которым многие встретили революцию, обещавшую повсеместные улучшения, о «зеленой улице», которая открывалась крестьянскому сыну в Красной Армии; режим сделал сына бедняка офицером, помог подняться, ничем не задел его лично. Однако вскоре Штрик-Штрикфельдт почувствовал, что все не так-то просто — этот человек старался не замечать многого, закрывал глаза, поскольку знал, не сделай он так, его карьере, возможно, пришел бы конец. Однако он не забыл того, что, вопреки желанию, видел, но от чего отмахивался, и ад на берегах Волхова заставил его по-другому посмотреть на пережитое. Может статься, он впервые получил возможность додумать многое до конца, и уже потом, под влиянием разговоров с такими же пленными, внутри его произошел перелом — перелом во взгляде на Сталина и на его систему.