Генерал Власов

Жеребкову удалось убедить полковника Шмидтке, главу отдела пропаганды при коменданте, принять этот текст как оригинал, хотя Шмидтке уже известили об антинемецких заявлениях Малышкина. Кроме того, Жеребков провел переговоры с начальником Службы безопасности (СД) во Франции доктором Кнохеном и немецким генеральным консулом доктором Квирингом, которые являлись тайными врагами «восточной политики». Эти официальные лица впоследствии передали своим начальникам в Берлине позитивные отзывы о встрече русских. СД допросило Малышкина по его возвращении в Берлин, однако он держался ретушированной версии стенограммы. Таким образом опасность удалось отвратить. Однако Жеребкову приказали больше подобных встреч не устраивать и держаться подальше от Берлина.[125]

Осознание того факта, что драгоценное и невосполнимое время бездарно утекает, мучило Власова более всего. Как-то вечером за игрой в карты он неожиданно взорвался:

— Не понимаю! Я знаю Сталина, его методы, его слабые места, я точно знаю, что и как делать. А что делаю? Сижу и играю в преферанс![126]

Как, каким образом Власов мог постичь происходящее, когда мотивы противоборствующих властных верхов были непроходимыми джунглями даже для его немецких друзей? Он видел правившую в Германии диктатуру, но на деле она являлась пародией на тиранию Сталина. Он видел властных чиновников, но у них не было единого мнения. Единая политика, единая система — отсутствовали.

— «Кровь и земля» — но это не есть идеология, — как-то заметил он.

Советское государство стояло на ином и явно непоколебимом фундаменте. Как и все советские граждане, Власов получил суровую закалку, которая продолжала оказывать влияние на ход его мышления, хотя он и отринул коммунизм. Как многие русские, он приписывал Германии наличие у нее более сильной идеологической основы, чем коммунизм. Поначалу ему казалось просто непостижимым отсутствие сплоченности — то, что у людей на самом верху нет даже общей схемы действий, то, что, хотя приказы Гитлера выполняются, различные властные элементы порой отчаянно противоборствуют друг другу.

Иногда Власов позволял себе откровенную и даже грубую критику:

— Странная страна, в которой нельзя ничего узнать о вражеских догматах, потому что Гестапо окружило все непробиваемой стеной — оно сидит на информации. В нашей стране можно прочитать все, правда, с уничтожающими комментариями.

Однажды он высказался в таком духе:

— Мне нравится ваш порядок, ваша дисциплина, но вам не хватает широты. Вы даже не можете найти мне приличной одежды. Как же вы собираетесь победить Сталина?[127]

Медленно, постепенно, шаг за шагом постигал он природу реальности происходившего у немцев. В этом ему помогли частые разговоры с Теодором Краузе, с которым Власов познакомился через Штрикфельдта. Краузе, немец из Санкт-Петербурга и начальник одного из отделов прессы в ОКВ, служил своего рода проводником между русской и немецкой культурами.

Власов не считал необходимой выработку какой-то контр идеологии для борьбы с советским режимом. Все, что, по его мнению, требовалось, — поддержка и провозглашение борьбы за то, что отсутствовало у Советов: законность, частную собственность, защиту личности, свободу от произвола, короче говоря, за то, чего так не хватало русским людям. Национал-социализм не годился, он не мог подходить Власову, который уже понял, что в основе своей это есть инструмент достижения власти — идеология насилия и подавления. Как и в случае с большинством русских, изначально высокая оценка, даваемая деловитости немцев, признание их достижений постепенно уступали место разочарованию и отвращению; им приходилось делать ставку на Германию только потому, что никто больше не воевал со Сталиным. Чувства эти только усиливались за счет постоянных ударов по зачастую наивным понятиям Власова о справедливости.

В сентябре 1943 г. произошел инцидент, поставивший под угрозу все имевшиеся достижения. 15 сентября Цейтцлер посетил генерала Гельмиха и сообщил о дезертирстве нескольких восточных батальонов. Фюрер немедленно распорядился разоружить все части добровольцев, начиная с группы в восемьдесят тысяч человек, которых теперь надлежало отправить во Францию для работы в угольных шахтах. Фюрер требовал представить данные о выполнении приказа в течение сорока восьми часов. Цейтцлер отмел возражения Гельмиха, что он не знает подобных примеров, что практика доказывает обратное, что степень ненадежности достигает не более одного процента, и это несмотря на то, какие тяжелые бои приходится вести сейчас всем в ходе общего отступления немцев. Фюрер отдал: ясный приказ, а он, Цейтцлер, сыт по горло моральными пощечинами, которые достаются ему то и дело из-за этих чертовых добровольцев.