Генералиссимус Суворов

Холодный пот выступил на его лбу

— Глаша, Глаша, — подошел он на цыпочках к больной и наклонился над ней.

Она с трудом полуоткрыла глаза и молчала.

— Глаша… это я, — продолжал он в том предположении, что она его не узнала.

— Ты… — чуть слышно шевельнула она губами и высвободила из-под одеяла правую руку.

Он взял ее за руку. Рука эта горела огнем и была совершенно влажная. Суворов почувствовал слабое пожатие руки и отвечал тем же. Марья Петровна стояла несколько вдали и слезливо моргала глазами.

— Пить, — прошептала больная.

Марья Петровна взяла кружку с теплым сбитнем и подала Александру Васильевичу. Тот взял ее левой рукой и, не выпуская правой из руки больной, поднес кружку к ее губам. Она с усилием поднялась и жадно прильнула к кружке. Сделав несколько глотков, она вдруг страшно закашлялась. Глухие хрипы в груди красноречиво говорили об окончательном поражении легких. Кровавая пена, появившаяся на губах, дорисовала картину злейшей чахотки, в которой находилась молодая девушка. Припадок кашля прекратился. Голова больной бессильно упала на подушки, глаза снова закрылись.

— Бегите за лекарем, — тревожно прошептал Александр Васильевич и, осторожно высвободив свою руку из рук больной, вышел из комнаты вместе с Марьей Петровной.

Они вместе прошли в его комнату, где Суворов сунул в руки попадьи несколько монет.

— Скорее, скорее за лекарем. Это было надо раньше, — схватился он за голову

— Да мне и невдомек, худеет да кашляет. Я ее и молоком, и травами поила. Не я причина, — обиделась Марья Петровна.

— Знаю, знаю. Идите, идите, — почти простонал Суворов.

Марья Петровна вышла. Александр Васильевич бросился на свою постель, лицом в кожаную подушку, и зарыдал. Даже закаленная им самим его натура не выдержала.

XX. Смерть Глаши

Запоздалое лечение началось. Приведенный Марьей Петровной старичок лекарь оказался хотя и «из немцев», но очень простым и душевным человеком. Живя в России уже несколько десятков лет, он, видимо, усвоил себе русское добродушие, гораздо успешнее, нежели русский язык

Увидев, что его позвали к безнадежной больной, он все-таки успокоил и ее, и окружающих и в тот же день принес им самим составленную успокоительную микстуру.

— Пусть испивает, это карошо, это нишево…

Взяв деньги за первый визит, он за остальные брать отказался.

— Ви попов жен, женщин бедный. Солдат — казенный шеловек… где брать грош, а у меня есть, на мой старый век хватает…

Данная Фридрихом Вильгельмовичем — так звали лекаря — микстура подействовала на больную оживляющим образом. Казалось, силы ее окрепли — она даже несколько часов в сутки сидела в подушках. Возвращающемуся из казарм Александру Васильевичу Марья Петровна ежедневно сообщала все более радостные и радостные известия.

— Немчура-то наш, кажись, Глашку выхаживает…

— Дай-то Бог… — с чувством говорил Суворов, хотя в душе у него шевелился червь сомнения. Он сознавал рассудком, что болезнь Глаши неизлечима, но сердце хотело верить другому.

— Нет, какого нам Бог немца послал… Придет, девку развеселит… Лекарств какую уйму перетаскал и денег не берет… А ведь немец… — недоумевала Марья Петровна.

«Выродок…» — решил Александр Васильевич.

Фридрих Вильгельмович на самом деле аккуратно посещал больную два раза в неделю и доставлял ей нужные лекарства. Недели тянулись за неделями, не принося, как это зачастую бывает с чахоточными, особенно резкой перемены. Один день Глаша чувствовала себя молодцом, а на другой лежала, по выражению Марьи Петровны, пласт пластом.

Прошло около трех месяцев. Александр Васильевич продолжал усиленно заниматься и лишь один свободный час в сутки просиживал у постели больной. Последней доставляло это необычайное наслаждение, но вместе с тем приносило и серьезный вред. Она волновалась и болтала без умолку. Как все чахоточные, она все строила разные планы на будущее.

— А что, я могу совсем, совсем исправиться? — задавала она вопрос.

— Да ведь ты же исправилась!

— Нет, так, чтобы совсем хорошей, честной считаться.

— Конечно, можешь.

— И замуж меня могут взять?

— Отчего же не могут, могут.

— Офицер?..

— Н-да. Ну и офицер.

— А ты бы взял?

Она даже приподнялась на локте и нетерпеливыми глазами, из которых вот сейчас были готовы брызнуть слезы, глядела на Александра Васильевича.

— Отчего же не взять, возьму, — отвечал он, видя, что другой ответ может преждевременно убить ее.

Ее лицо озарялось детски радостной улыбкой.

— Возьмешь, не обманешь?

— Зачем обманывать.

— А у твоего отца хорошее имение?

— Хорошее.

— И лес есть?

— Есть.

— И речка?

— И речка есть.

— Вот бы мне пожить в деревне, где есть лес и речка, я бы там одним духом поправилась.

— Что же, можно и в деревню поехать, — согласился Александр Васильевич.

— С тобой?

— Мне нельзя, у меня служба. Лицо Глаши затуманилось.

— Впрочем, может быть, можно и отпуск взять.

— Возьми и поедем… К отцу.

— К отцу?

— Ну да, ведь у него есть и лес и речка.

Она почти бредила. Александр Васильевич успокаивал ее.

— Хорошо, хорошо, поедем.

— Ты напишешь отцу, спросишь?

— Хорошо, хорошо.

— Поцелуй меня.