Генералиссимус Суворов

Суворов при своей необычайной зоркости, конечно, не мог этого не заметить и приблизил к себе печального юношу и исполнительного служаку. Александр Васильевич, несмотря на свою наружную резкость, был человеком добрым, сердечным и отзывчивым к людскому горю. Это чувствовалось людьми, на сердце которых была истинная печаль.

Николай Петрович открыл ему рану своего сердца. Он рассказал ему о своей безнадежной любви к подруге своего детства княжне Баратовой, описав ее Александру Васильевичу яркими красками влюбленного. Он перед ним излил свои опасения и надежды. Последние родились при прощании с княжной, когда она исполнила его просьбу и сама одела ему на шею медальон со своим миниатюрным портретом.

Эти-то надежды, как это ни странно, и отравляли существование молодого человека. В надеждах всегда неизвестность, а последняя, особенно продолжающаяся долго, хуже всякого

горя.

Вскоре впрочем, началась война, вторая жизнь для воина, в волнах которой утопают все впечатления первой.

Мы знаем, что лишь тяжело раненный Николай Петрович судорожно ухватился слабеющей рукой за драгоценный для него медальон и перед его духовным взором рельефно восстало все прошлое.

Праздность во время болезни была тем тяжелей, что сопровождалась именно мукой воспоминаний и роковой неизвестностью. Оправившись, он снова отдался весь своему долгу солдата.

Александр Васильевич Суворов, утвердившись между тем со своим полком в Люблине — городке, составлявшем средоточие между Польшею и Литвою, — начал свои действия против конфедератов. Подобно орлу высматривал он с вершины добычу и налетал на нее со всего размаху. Где только появлялись партии конфедератов, генерал Суворов — он получил генеральский чин в 1770 году, после двадцатичетырехлетней примерной службы — шел туда форсированным маршем и, не дав им опомниться, нападал, разбивал и возвращался в Люблин.

Случалось, что он делал по 700 верст в семнадцать дней (более 42 верст в сутки), сражаясь ежедневно.

В одном из этих походов Суворов едва не лишился жизни. В переправе через Вислу, на самом быстром месте, он в нетерпении соскочил с берега на паром, ударился грудью и упал в воду. За ним бросился бывший невдалеке от него Лопухин и спас его.

Это еще больше сблизило начальника и подчиненного. Александр Васильевич проболел после этого три месяца, не оставляя, однако же, службы, и больной действовал с равною быстротой против неприятеля.

Одержав славные победы под Ландскроною и у Замостья, Суворов узнал, что вся Литва вспыхнула под предводительством польского гетмана Огинского.

При первой вести об этом восстании Александр Васильевич известил главнокомандующего войсками генерала Веймарна об угрожающей опасности и необходимости потушить мятеж в самом его начале.

Генерал Веймарн прислал Суворову ордер — ожидание дальнейших приказаний и не двигаться с места.

Между тем Александр Васильевич узнал, что войска Огинского ежедневно умножаются охотниками, что регулярные польские войска пристают к нему, что он уже рассеял и взял в плен несколько русских отрядов и намеревался двинуться к русской границе.

Суворов перекрестился и с 1000 человек в тот же день выступил из Люблина, сказав:

— Спасем наших, а там пусть делают со мной, что хотят! Я ответчик.

Генералу Веймарну он написал;

«Фитиль на пушке. Суворов в поле!»

На четвертые сутки Александр Васильевич уже был в Слониме, пройдя более 200 верст. Человек полтораста от усталости остались в тылу, но Суворову некогда было их дожидаться.

— Где войска Огинского? — спросил он, придя в Слоним.

— В пятидесяти верстах отсюда, в местечке Столовичах, — отвечали ему.

— Чудо-богатыри! — обратился Александр Васильевич к своим солдатам. — Даю вам два часа отдыха — и вперед, бить Огинского.

— У Огинского четыре тысячи человек войска и артиллерия, — заметил Суворову Лопухин.

— Помилуй бог! — воскликнул он. — Да ведь это только по пяти человек на одного нашего солдата, а они справлялись и с десятками.-

На другой день в десять часов вечера Суворов уже был перед Столовичами.

Ночь была темная, небо покрыто тучами. Поляки и не помышляли о неприятеле, а он уже был тут как тут. Мигом были сняты неприятельские пикеты: часовые, стоявшие при входе в местечко, переколоты.

Но один из них спасся и, выбежав на улицу, закричал:

— К ружью! Неприятель!

В эту самую минуту русские ворвались в город с примкнутыми штыками.

«Ура» раскатилось подобно грому.

Началась ужасная резня. Поляки стреляли из домов и, собравшись густыми толпами, нападали на русских. Наша пехота колола их без пощады, конница рубила и топтала лошадьми — все бежало от русских в поле, за местечко, где большая часть отряда Огинского стояла на бивуаке. Русские, взятые Огинским в плен при Речице и запертые в одном из городских домов, бросились из окон и примкнули к своим.

Триста человек отборной гетманской стражи, называвшихся «янычарами», мужественно защищались в домах. Все они были переколоты — и к утру местечко очищено от неприятеля.