Гений

– Я работаю на окружного прокурора. – Ну не совсем ведь соврал.

– А ты, жиртрест? – спросил он у Исаака. Но тот и бровью не повел. Смотрел себе через темные очки и стоял спокойненько. – А с ним чего? Разговаривать не научился еще?

– Он у нас такой молчаливый герой.

– А по мне, так вылитый жиртрест. Что он у тебя жрет? Овец тушами? – Он протянул мне снимки: – Не знаю я этих сукиных детей.

Мне никак не удавалось набраться смелости и спросить его про Виктора. Очень уж я боялся, что он и есть Виктор. Я спрошу, а он с воплем выкатится через заднюю дверь. Я ходил вокруг да около, изобретая вопрос помудренее. Тем временем старик внимательно изучил пластыри на моем лице и сказал Исааку:

– Похоже, тут ты – мозг операции.

– Я ищу человека по имени Виктор Крейк.

Вот сейчас он нажмет на кнопку и исчезнет через потайную дверь.

Старик только кивнул:

– Да ну?

– Вы его знаете?

– Ясный пень, я его знаю. Такой, с… – Он помахал рукой, показывая усики. Странно, у него самого-то усы есть. Что он, слово забыл?

– Он у вас что-то покупал?

– Ага.

– И часто приходил?

– Пару раз в месяц примерно. Покупал только бумагу. Что-то давненько я его не видел.

– Вы не могли бы мне показать, какую именно бумагу он покупал?

Он на меня так глянул, точно я сбежал из сумасшедшего дома. Потом пожал плечами и пошел на свой склад. На железных полках лежали нераспакованные коробки с ручками, наклейками, фотоальбомами. На ломберном столике – микроволновка, рядом пластмассовая миска с макаронами, плавающими в соусе мари-нара, и грязная вилка на стопке комиксов.

Леонард схватил коробку с нижней полки и потащил ее на середину комнаты. Он охал и вздыхал, и, когда нагибался, становилась видна прореха на штанах. Явно появившаяся не сегодня. Старик снял с пояса нож для резки бумаги и разрезал скотч. Внутри были пачки обычной бумаги, несколько менее пожелтевшей, чем рисунки, но явно той самой. Насколько можно судить, когда речь идет о белых листочках.

– И давно он стал ее покупать?

– Отец открыл магазин сразу после войны. Он умер в шестьдесят третьем, в тот самый день, когда Кеннеди башку прострелили. По-моему, тогда-то Виктор и начал приходить. Пару раз в месяц. Вроде так.

– В каких вы были отношениях?

– Я ему бумагу продавал.

– Он когда-нибудь с вами говорил о себе, о своей жизни?

Леонард уставился на меня.

– Я. Ему. Бумагу. Продавал. – Довольный тем, что я осознал всю меру своего идиотизма, он снова начал поглощать макароны.

– Простите…

– Ты еще тут?

– Я хотел спросить, вы ничего странного в поведении Виктора не замечали?

Он вздохнул и поерзал в кресле.

– Ладно, хотите историю, будет вам история. Один раз я с ним в шашки сыграл.

– Что, простите?

– Шашки. Ты что, в шашки никогда не играл?

– Играл.

– Ну вот, я с ним сыграл. Он приперся сюда с маленькой такой коробочкой шашек, ну мы и сыграли. Он меня разделал под орех. Хотел еще сыграть, только мне как-то не улыбалось обосраться два раза за один день. Предложил ему подраться на кулаках, но он ушел. Все.

Мне стало ужасно грустно. Я представил себе Виктора, вернее, даже не его, а его душу, полупрозрачную и туманную. Представил, как он бродит по району с коробкой шашек под мышкой и отчаянно ищет, с кем бы сразиться.

– Доволен? – спросил Леонард.

– Он платил кредиткой?

– Я не принимаю кредитные карты. Только наличные или чеки.

– Хорошо. А чеками он платил?

– Наличными.

– А еще хоть что-нибудь покупал?

– Ага. Ручки, фломастеры, карандаши. А ты из отдела по борьбе с бумагой, что ли?

– Я пекусь о его безопасности.

– Ага, и пачка бумаги тебе непременно поможет обеспечить его безопасность.

Оставалось только поблагодарить его. Достав свою визитную карточку, я попросил позвонить, если Виктор появится.

– Бога ради, – ответил он.

На выходе я оглянулся и увидел, как он рвет мою карточку в мелкое конфетти.

Глава восемнадцатая

Саманта работала, и ходить ножками приходилось мне одному. Ясное дело, это означало, что в галерее я показывался все меньше, чувствуя себя там, будто меня заперли в душном помещении. Хотелось скорее на волю, заняться серьезным делом. И я придумывал повод за поводом, чтобы уйти пораньше. Даже если мне не нужно было ехать в Квинс, торчать в Челси все равно не хотелось. Я подолгу гулял, размышлял о Крейке, об искусстве, о себе и Мэрилин, воображал себя настоящим детективом. Выстраивал последовательность событий, придумывал истории. «Он, спотыкаясь, вошел в кафе и спросил чашку чаю. Вступает саксофон». Все эти бесконечные фантазии, эти приступы неудовлетворенности собой были мне, к сожалению, хорошо знакомы. Они случались со мной примерно раз в пять лет.