Гений пустого места

Глаза у нее были серые, самые обычные, и еще она моргала, видимо, после своих линз, и со странным благоговейным трепетом он поцеловал ее закрывшиеся горячие веки, и потом еще под глазами, и брови, и щеки, и шею, и понял, что она почти не дышит, и тихонько усмехнулся.

— Я тебя люблю, — громко сказал он своим необыкновенным голосом и шумно вздохнул. — Я тебя люблю всю жизнь.

— Это не правда, — возразила она, не открывая глаз.

Он и сам знал, что не правда, но какая разница?!

Какая теперь разница, кого и когда он любил, если есть только она, и в данный момент ему казалось, что всегда была только она, и только ее серые — самые обыкновенные! — глаза всегда смотрели только на него, только ему она улыбалась странной, загадочной женской улыбкой, ожидая того, что будет дальше, и это только сейчас и должно случиться, а вчерашняя глупость не в счет!…

И еще ему казалось, что нет никаких исключений из правил — вот оно, правило! И оно всегда выполняется, при одном лишь условии — что есть любовь, а у него есть любовь, совершенно понятная, ясная, и ее можно потрогать, обнять, посадить к себе на колени.

Вся любовь, которая только есть на свете, о которой писали старик Шекспир, старик Петрарка, старик Роберт Берне, умерший, помнится, в тридцать семь лет, оказалась вполне осязаемой и материальной и сейчас сидела у Хохлова на коленях, и он держал ее за бока.

Даже не будучи Петраркой, он как-то очень отчетливо понимал, что это она и есть. Старая подруга Родионовна, воплощение вселенской любви.

— Я тебя люблю, — повторил Хохлов настойчиво, потому что она должна была понять хоть что-нибудь из того, что понял он. — Ты слышишь?

Она покивала.

Он взял ее руку и поцеловал в ладонь, удивляясь тому, какая это необыкновенная музыкальная ладонь, отмеченная угловатой женственной грацией, и еще тому, что такая возвышенная чепуха лезет ему в голову!…

Ладонь сжалась, и пальцы ухватили его за нос.

— Интересно, — шепотом сказала Родионовна в самое его ухо, — если долго тянуть, у тебя вместо носа вырастет хобот?…

Хохлов хотел было выложить ей все, что он думает о хоботах и о том, откуда именно они растут, но тут она его поцеловала в какое-то на редкость неудобное место, в шею, и он забыл про хоботы.

Он никогда не задумывался о том, почему по научной классификации принадлежит к классу позвоночных, а теперь понял. Он принадлежит к классу позвоночных, потому что у него есть позвоночник, который сейчас окостенел, затвердел и покрылся инеем, как у попавшего в снежную лавину динозавра.

Только что динозавр мирно ощипывал листву с реликтовых берез, реликтовых дубов и, быть может, реликтовых кленов, но на него свалилась лавина, и он окостенел.

Окостеневший динозавр Хохлов сидел, сильно выпрямившись и глядя остекленевшим взором в одну точку. Родионовна от шеи потихоньку переместилась к его груди, для чего ей приходилось проводить серьезные работы, изворачиваться и то одной, то другой рукой придерживать его джемпер, который все норовил вернуться на место и скрыть от нее любимого.

Потом джемпер ей надоел. Она завозилась у Хохлова на коленях — он опять чуть не заплакал, — сдернула с него джемпер и швырнула себе за спину. Некоторое количество голого Хохлова оказалось теперь в ее полном распоряжении, и она хорошенько им попользовалась.

Ледниковый период миновал так же внезапно, как и нагрянул, пришла даже не оттепель, а великая жара, лед растаял, и динозавр Хохлов стек по спинке брудастого дивана, так что одно плечо у него оказалось висящим в воздухе, другое — зажато большим количеством несгибаемого поролона, а шея вывернута под странным, неестественным углом. Должно быть, так и положено оттаявшим динозаврам. Сверху на нем сидела Родионовна и проделывала ужасные вещи.

Его язык прилип к гортани, сердце сотрясалось так, что было слышно, казалось, в скверике возле памятника Циолковскому, и дышать было трудно, очень трудно.

Бенгальский огонь, не простой, а какой-то на редкость здоровенный, загорелся внутри, искры полетели, и там, куда они падали, все шипело и болело от ожогов.

Он все хотел что-то ей сказать и, кажется, сказал, а потом оказалось, что нет, потому что они целовались отчаянно, а Хохлову было хорошо известно, что невозможно говорить и целоваться одновременно.

Когда она стащила с него джинсы, Хохлов опять призвал на помощь Джоуля вместе с Томсоном, и опять они ничем ему не помогли.

Все теперь держалось на тоненькой ниточке, и бенгальский огонь вот-вот должен был ее прожечь.

В какой-то момент мир вокруг них перевернулся вверх ногами, по крайней мере, так почудилось Хохлову, который видел теперь все будто со стороны, и оказалось, что Родионовна неудобно лежит на диване, и Хохлов нависает над ней, и у нее широко распахнутые серые глаза, и пылающие щеки, и приоткрытые в нетерпении губы, и она нетерпеливо подгоняет его, словно не в силах дождаться.