Гений пустого места

— Я злой и страшный серый волк! Я в поросятах знаю толк! Р-р-р!…

— Мам, он меня пуга-аит!

— А ты не бойся.

— А когда начнется-то? — Хохлов съел все бутерброды со второго блюда и вопросительно посмотрел на Арину.

Примечательно, что она ответила вовсе не на вопрос, а на взгляд.

— Хватит, — сказала она решительно. — Лопнешь.

— Я?! — поразился Хохлов. — Я не лопну! Что тут было есть-то! Какие-то кнопки, а не бутерброды.

— Мить, ты можешь сколько влезет есть, — вступил Степка. — Ты же не танцуешь!

— Ма-ам, он щиплется!

— Где?!

— Под столом!

— У него сейчас выступление, малыш. Он просто волнуется.

— Я не волнуюсь! — провозгласил Степка. — Вот нисколечко не волнуюсь.

В это самое время на танцпол вышел нарядный худощавый человек с пробором в набриолиненных волосах, долго возился с аппаратурой, стучал по микрофону и что-то неслышно говорил звукорежиссеру. Затем он шикарно расшаркался на все стороны, провозгласил неизменное:

— Добрый вечер, дамы и господа!

И объявил, что показательные выступления танцоров в возрастной группе такой-то начинаются!

Аплодисменты, туш!…

Музыка загремела, все куда-то побежали, как будто поднятые внезапным ураганом, но быстро остановились и расселись по местам. Дети куда-то пропали, и Растрепка наконец вывернулся из рук Ольги и уселся на свободный стул с гордым и взрослым видом.

Хохлов искоса посмотрел на него.

Потом еще взглянул, прикидывая, спросить или не спрашивать, и решил, что сейчас самое подходящее время.

Растрепка занят и не почувствует никакого подвоха.

Хохлов быстро прикурил и подвинул к себе пепельницу. И наклонился к малышу. Он волновался, потому что от Растрепки сейчас зависело практически все — его, хохловская, теория не стоит выеденного яйца без Растрепки! Если малыш скажет совсем не то, что думает Хохлов, значит, конец. Нужно начинать все сначала.

— Растреп, — доверительно сказал он малышу на ухо, — ты зачем из окна пепельницу выбросил? Ты же знаешь, что пепельницами не играют, в них курят!

Шоколадные глазищи в длинных девичьих ресницах распахнулись еще шире и уставились на Хохлова.

Ох, какие глаза!… Всем девчонкам погибель, а не глаза! У парня не должно быть таких глаз. И танцами парень заниматься не должен! Он должен быть в меру грязный, может быть, с синяком, и играть в хоккей на площадке во дворе!

— Растреп?…

Малыш слез со стула, деловито придвинул его поближе к дяде, забрался обратно, стал на колени и обеими ручками обнял Хохлова за шею.

— А ты никому не яскажешь?

— Скажу, — признался Хохлов. — Придется, милый!

— Да я же не посто так игал! — Горячее детское дыхание обожгло ему ухо, и Хохлов покрепче прижал его к себе, такого маленького и все-таки уже увесистого, славно пахнущего и озабоченного.

— Хорошо. Ты не играл. А зачем ты ее кинул-то?…

— Стоб никто не куил!

— Чтоб никто не курил, понятно.

— Степка сказал, кто куит, тот умьет! Я не хочу, чтоб ты умей! Или мама чтобы умейла!

— И чтобы никто не умер от курения, ты просто выбросил пепельницу в окно, да?

Растрепка покивал. Ольга, не слышавшая ни слова, посмотрела на них.

— Вы на кухни куили! А куить вьедно!

— Я знаю, что курить вредно, мой хороший! А ты слышал, что мы разговариваем и курим, да?

Растрепка опять покивал.

— Так ведь уже поздно было!

— А я пописать посел, — объяснил Растрепка беспечно. — Я засну, а потом мне писать хочетя, и я пьесыпаюсь. Мама говоит, что я моедец! Я отучийся от пампейся!

— Ты молодец, отучился от памперса, — похвалил Хохлов. — Ты просто умница!

— А мама не будит меня югать?

— Никто тебя не будет ругать! Только ты больше пепельницами не бросайся!…

Он еще теснее прижал Растрепку к себе, вдыхая его запах, и Ольга спросила:

— Что?

— Все нормально, Оль! Все хорошо.

Растрепка перелез к ней на колени, и тут объявили Степкино выступление.

Зал зашумел и затих, из динамиков грянула музыка в стиле «латинос», и Ольга, перекрикивая музыку, объяснила, что танец называется «Пасодобль».

Какое странное слово, подумал Хохлов. Странное и очень красивое, как в сказке. Что же это за страна, где люди танцуют танец, который называется «Пасодобль»?!

Вышли танцоры, и Хохлов Степку не узнал.

Он не узнал его и даже воздуху в легкие набрал, чтобы спросить у Ольги, почему Степка не вышел, когда его объявили.

Тот, кто вышел, был вовсе не Степка. И дело даже не в нарядах, которые соответствовали слову «пасодобль» и казались немыслимо прекрасными.

Только что с ними за столом сидел самый обыкновенный пацан, который приставал к брату и задирал барышню-соседку. Пацан пил сок, булькал животом и один раз плюнул под стол, за что получил от Ольги нагоняй.

Сейчас на паркете был совершенно другой человек.

Он был взрослее и увереннее, у него появилась какая-то грация, осанка, изящество, черт возьми, и губы его улыбались сами по себе, а глаза оставались серьезными и сосредоточенными.

— Степка?! — сам у себя спросил Хохлов.

Родионовна услышала и покивала.

Барышня рядом со Степкой была прелестна и грациозна, и он управлял ею как хотел, повелевал и командовал, и по всему было видно, что он — мужчина, мачо, а она нежная, хоть и огненная, и в любую минуту готова ему подчиниться.