Гений Шекспира. «Король трагедии»

Образ остроумного, злоязычного хулителя произвел, по-видимому, сильное впечатление на душу Шекспира. По примеру, быть может, вышеупомянутых пьес, он превратил Терсита в клоуна и навязал ему роль хора, как в других пьесах шутам. Еще недавно он в «Лире» воспользовался для этой цели шутом короля. Но какой контраст существует между меланхолическими, при всей своей горечи, задушевными шутками, которыми спутник короля Лира облегчает свое наболевшее сердце и теми разъедающими сарказмами, теми потоками бешеной брани, которыми Терсит грязнит все и всех. Шекспир заставляет его совершенно естественно издеваться также над Менелаем и Еленой. Мнение, будто в насмешках Терсита не слышится голос самого Шекспира, ошибочно. Терсит является, без всякого сомнения, чем-то вроде сатирического хора; в этой пьесе герои, свободные от страстей, выражают обыкновенно взгляды самого автора. Обратите, например, внимание на следующую реплику Терсита (II, 3): «Мщение, мщение на весь лагерь! Или нет, лучше сифилис: это самое приличное наказание для тех, кто воюет из-за юбки. И весь этот шум, и вся эта кукольная комедия затеяны из-за рогоносца с потаскушкой! Славный предлог лить кровь! Чтобы чума поразила виновницу войны, а мор и распутство всех вас!» Или обратите, например, внимание на характеристику Менелая (V, 1): «А превращенный Юпитер, бык Менелай! Вот – то образец рогатых мужей. Он – рожок для натягивания башмаков, что болтается на икре Агамемнона. Но, впрочем, как ни изощряй остроумие, ему не приберешь лучшего имени, как назвав просто Менелаем. Ослом его назвать нельзя, потому что в нем много обычных свойств, но он не бык, потому что он слишком похож на осла.

Он бык и осел вместе. Если бы судьба вздумала создать меня собакой, мулом, хорьком, совой, селедкой, я бы не сказал ни слова, но если бы она вздумала сделать меня Менелаем, – я подрался бы и с самой судьбой. Если меня спросят, кем я желаю быть, если не Терситом, я отвечу, что скорее вошью прокаженного, чем Менелаем». В этих презрительных словах обнаруживается нечто большее, чем простая ненависть насмешливого и ворчливого раба к высокопоставленной особе, тем более, что в том же духе высказывается Парису и беспристрастный Диомед (IV, 1):

ПарисСкажи, как другу,Мне, Диомед, кто в мнении твоемИмеет больше прав владеть ЕленойЯ или Менелай?

ДиомедПо правде – обаВы стоите ее. Он, потому чтоЗакрыв глаза на женино распутство,Упрямо домогается добытьЕе назад, накликав столько бедствийНа целый мир, а ты – как покровительРаспутницы, который точно так же

Нимало не стесняешься стыдомГубить из-за подобного предметаСвоих друзей. Он, как рогатый бык,Упрямо уперся на том, чтоб выпитьПодонки грязной бочки, а тебеНе совестно прижить себе детейС развратницей. Коль скоро взвесить вас,

То эта дрянь, куда она ни станет,К себе весов никак не перетянетПарисТы слишком уж жесток к своей землячке.ДиомедНе я жесток, она чресчур жестокаК моей земле. Подумай, есть ли капляЕе преступной крови, для которой

Не пал во поле грек? Найдется ль скрупулВ ее распутном теле, не принесшийПогибели троянцу? Если взятьИ счесть ее слова все, то наверно,За каждое, какое лишь успелаОна сказать во весь пустой свой векСражен в бою троянец или грек.

Гомеровские фигуры созданы воображением самого благородного из всех народов, обитавших на берегах Средиземного моря, светлым, радостным воображением, не зараженным ни страхом перед религиозными призраками, ни влиянием алкоголя, воображением, взлелеянным теплым климатом и голубым небом. А у Шекспира эти фигуры похожи на карикатуры, набросанные великим поэтом в период озлобления и раздражения, потом – вышедшим из смешанного северного народа, получившего цивилизацию через христианство и привыкшего, вопреки всем попыткам возродить паганизм, видеть в чувстве любви соблазн, ведущий в ад, в наслаждении – запретный плод, а в половых отношениях – нечто недостойное человека.