Гений войны Суворов. «Наука побеждать»

В трудную годину Суворова неблаговидно повёл себя и историограф Антинг, досаждавший близким Суворову людям настойчивыми просьбами материально вознаградить старания биографа. Он писал и камердинеру Прошке, и Хвостову, жалуясь, что так и не был одарён за честную службу Суворову. Между тем за несколько лет нахождения при фельдмаршале Антинг получил от Суворова не менее шести тысяч рублей…От финансовых взысканий и угроз рачительный, экономный Суворов приходил в ужас. И впрямь было недалеко до полного разорения. Лишь одни кобринские имения должны были приносить пятьдесят тысяч в год, но в условиях опалы весь годовой доход Суворова не превышал сорока тысяч. Между тем у Суворова накопилось уже 55 000 долгов, а ещё – обязательства перед зятем Зубовым, перед бывшей женой… Пришлось сократить даже содержание сыну с 2,5 до двух тысяч. На собственное содержание прославленный фельдмаршал и граф отводил скромные 3–4 тысячи. Давно сказано: по одёжке протягивай ножки. Оставался другом Суворова верный Хвостов, взявший на себя обязанности воспитателя молодого графа Аркадия Александровича Суворова. Ссыльный Суворов ограничивался лаконичными рекомендациями по воспитанию сына, которые приписывал к письмам Димитрию Хвостову: «Аркадию – благочестие, благонравие, доблесть. Отвращение к экивоку, энигму, фразе; умеренность, терпеливость, постоянство».В письмах Хвостову ссыльный полководец не только негодует по поводу бесконечной сутяжнической травли, но и не боится снова и снова критиковать прусскую систему, демонстрируя редкое мужество и принципиальность. Письма внимательно читал Николев, изучали их и в Петербурге. Друзья в Петербурге знали, что Суворов стоически переносит невзгоды, но не сдаётся. И не зря Державин написал тогда строки, ставшие пророческими, о неугасимой «звезде Суворова». И не один Державин. Многие в России видели в Суворове всенародного героя, сочувствовали ему. Пожалуй, это был самый мощный в XVIII в. молчаливый протест русских офицеров, которые, перебарывая вассальскую верность, не одобряли своего монарха. Даже бироновщина не вызвала в просвещённых кругах такого осознанного сопротивления. За границей арест и ссылка всемирно известного фельдмаршала произвели нежелательное для Павла впечатление. Уже в феврале 1798-го, через год, император попытался исправить положение дел. Николева отозвали из Кончанского для новых деликатных поручений, а Суворову отныне разрешалось выбирать место жительства. Опального полководца настоятельно приглашали в Петербург. Павел посылает в Кончанское князя Андрея Гончарова – родственника Суворова и будущего боевого адъютанта. Суворов выдерживал характер, не сразу согласившись на далёкую поездку, но всё-таки прибыл на берега Невы. Император немедленно пригласил Суворова для аудиенции, которая продлилась более часа. Он осторожно предлагал Суворову вернуться к службе, а гордый полководец намекал, что не приемлет прусской павловской системы и не желает служить в такой армии. Император явно ждал, что Суворов повинится, рассыплется в покаянных фразах. Но старик шутовством прикрывал неутихшую обиду. Суворов обижался не только из-за травли, которую устроили ему усилившиеся недруги и сутяги. Павловский фанатизм муштры больно бил по суворовским (их, по справедливости, нужно назвать также и румянцевскими, и потёмкинскими) традициям в армии. Как раз незадолго до суворовского вояжа из Кончанского в Петербург случилась трагедия с подполковником Фёдором Лёном. Это был тот самый Лён, который отличился под Измаилом в должности обер-квартирмейстера. Суворов восхищался его острым умом, образцовой распорядительностью и отвагой и не забыл отличить офицера в реляции Потёмкину: «Обер-квартирмейстер Фёдор Лён рекогносировал крепость с лучшим узнанием всех мест. Был под картечными выстрелами, с неустрашимостью выбрав удобные места для заложения демонтир батарей, и, при открытии оных на правом фланге, под канонадою успевал повсюду с отличным успехом и расторопностью, за что заслуживает отличного воздаяния». В январе с подполковником Лёном случилась беда. Преданный Павлу и ценимый императором генерал-майор Аракчеев, недавно произведённый в бароны, был в то время главой штабной службы российской армии, генерал-квартирмейстером. Дабы штабным офицерам служба мёдом не казалась, он приказал им по двенадцать часов в сутки перечерчивать старые военные планы. Механистический труд, по мнению Аракчеева, был наилучшим упражнением для офицеров штаба. Однажды, спустившись из своей резиденции в Чертяжную залу, где офицеры занимались священнодействием копировки, Аракчеев в присутствии целой группы офицеров обрушился на заслуженного подполковника Лёна с грубой бранью. Молодой успешный службист срамил георгиевского кавалера, крещённого огнём и водой Измаила. Лён молча выслушал генерал-майора и в положенный час покинул место службы. Офицер, человек чести, не стерпел оскорбления. Вечером он с двумя пистолетами отправился к Аракчееву, но не застал барона дома. После чего, вернувшись на квартиру, Лён написал короткое письмо Аракчееву и застрелился. Павел ценил Лёна и, узнав о самоубийстве, потребовал его предсмертное письмо. Письмо указывало на виновника самоубийства – на Аракчеева. 1 февраля вышел приказ императора: «Генерал-квартирмейстер барон Аракчеев увольняется в отпуск до излечения». Через полтора месяца, 18 марта Аракчеев был уволен из армии без прошения об отставке. Это была серьёзная опала, сдобренная царской милостью, которая казалась тогда прощальной: перед отставкой Аракчееву было присвоено звание генерал-лейтенанта. Павел был лёгок на опалу, но нередко отходчив по отношению к своим любимцам. Через полгода, 22 декабря 1798 г., Аракчееву возвратили пост генерал-квартирмейстера, а в мае был «пожалован графом за отличное усердие и труды». Будучи в Петербурге, Суворов наверняка обсуждал с Хвостовым и другими соратниками гибель Фёдора Лёна и, конечно, одобрял временную опалу Аракчеева.