Географ глобус пропил

Тут было уже пусто. Дверь в группу была раскрыта, и Служкин остановился на пороге. В дальнем углу зала за столом сидела и что-то писала воспитательница. На маленьких столиках вверх ножками лежали маленькие стульчики. Свежевымытый пол блестел. Тата — одна-единственная — строила из больших фанерных кубов кривую башню. В своем зеленом платьишке на фоне желтого линолеума она казалась последним живым листком посреди осени.

— Тата!.. — охрипнув, позвал Служкин.

Тата оглянулась, помедлила и молча кинулась к нему через весь зал. Служкин инстинктивно присел на корточки, поймал ее и прижал к грязному плащу, к мокрому лицу.

— Тата, я больше никогда не опоздаю… — прошептал он. — Честное слово, никогда… Честное папино…

Глава 17

Выпускной роман

С утра газоны оказывались седыми, а воздух каменел. Лужи обморочно закатывали глаза. Люди шли сквозь твердую, кристальную прохладу, как сквозь бесконечный ряд вращающихся стеклянных дверей.

На заре по Речникам метлою проходился ветер и обдувал тротуары, отчего город казался приготовленным к зиме, как покойник к погребению. Но снега все не было. И вот будто стронулось само время — первый снег хлынул, как первые слезы после долгого, молчаливого горя.

Служкин ходил проведать Сашеньку, но не застал ее на работе. У него еще оставалось полтора часа свободы до конца смены в садике, и он отправился побродить вдоль затона, посмотреть на корабли.

Снег валил сверху густо и плотно, словно его скидывали лопатами. У проходной Служкин неожиданно увидел продрогшего, танцующего на месте Овечкина с сугробом на голове.

— Какими судьбами? — задержавшись, поинтересовался Служкин.

— Человека жду… одного… — проклацал зубами Овечкин.

— В мае влюбляться надо, — посоветовал Служкин.

На мосту в ржавые бока понтонов тяжело толкалась стылая вода. Понтоны раскачивались, дощатые трапы между ними злобно грохотали.

На дамбе, на голых ветвях тополей мокрый снег свалялся в куски, свисающие вниз, как клочья шерсти. Затон, плотно заставленный кораблями, походил на какую-то стройку. Мачты, антенны, стрелы лебедок торчали, как строительные леса. На крышах и палубах снег лежал ровными листами. Иллюминаторы смотрели на Служкина невидяще, рассеянно, исподлобья, как смотрит человек, который почти уснул, но вдруг зачем-то открыл глаза.

Служкин остановился у навеса лесопилки, под которым уныло качался и позвякивал цепями тельфер. В белой мгле Кама выделялась контрастной черной полосой, потому что снег, падая на воду, странно исчезал. Служкин стоял, курил и разглядывал высокий и массивный нос ближайшей самоходки, у которой в клюзах торчали якоря, словно кольцо в ноздрях быка.

На дорожке из снегопада появился маленький заснеженный человек, и Служкин с удивлением узнал в нем Машу Большакову из девятого «а».

— Маша, ку-ку, — окликнул он ее.

— Ой, Виктор Сергеевич!.. — Маша даже испугалась.

— Ты чего здесь делаешь?

— К папе ходила. Мама просила ему записку отнести.

— Это не тебя там у проходной Овечкин дожидается?

— Меня, — покраснев, созналась Маша.

— Э-эх, жаль, — вздохнул Служкин. — А я хотел проводить…

— До проходной еще далеко, — кокетливо ответила Маша.

Они медленно пошли рядом, не глядя друг на друга. Снег все валил с неба, будто рваные полотнища. Наконец Маша подняла на Служкина глаза и, не выдержав, улыбнулась:

— А вы что здесь делаете, Виктор Сергеевич? Только не врите.

— Да ничего не делаю. Шляюсь. Чего мне тут делать? Груши околачивать? Хожу и вспоминаю времена, когда сам девочек дожидался.

— А почему на заводе?

— Ну… как сказать… Жисть по заводскому гудку. Хотел увидеть один теплоходик, про который есть что вспомнить. «Озерный» называется.

— Я в кораблях не разбираюсь… А что у вас за история, Виктор Сергеевич, которую вы вспоминаете?

— История моей последней школьной любви, — важно пояснил Служкин.

— А расскажите, — лукаво улыбаясь, предложила Маша.

— Ой, Машенька, — заныл Служкин, — это история очень старая. Она длинная и скучная, со слезами и мордобоем. Тебе будет неинтересно.

— Очень интересно, Виктор Сергеевич! — горячо заверила Маша.