География гениальности. Где и почему рождаются великие идеи

– Немцев обвиняют в том, что они лишены творческой жилки. А вы посмотрите, какой гибкий у них язык! Англоговорящим этого не понять. Немцы же постоянно выдумывают новые слова. Их язык словно создан для изобретения слов.

Язык помогает ответить на вопрос, который мучил меня давно: почему столь велико число немецкоязычных философов? Целая плеяда имен – от Шопенгауэра до Ницше, от Канта до Гёте. Я всегда относил это на счет унылых зим и задумчивого характера. Что ж, соглашается Дардис, не без этого. Однако во многом дело в самом немецком языке. Он способствует философской мысли. К примеру, в немецком можно включать в предложение многочисленные определения и уточнения, не делая его громоздким (как случилось бы в английском). Кроме того, продолжает Дардис, «в английском мы мыслим в категориях действия. Действие находится в центре внимания. "Я пошел. Я сделал. Я пришел. Я увидел. Я победил". В немецком языке часто возникает ситуация, когда дело подается более тонким и косвенным образом. К примеру, по-английски мы скажем: "I am cold" ("Я испытываю холод"). Немцы выразятся иначе: "Mir ist kalt" ("Мне холодно")».

– Очень уж тонкая разница.

– Тонкая, но существенная. Ситуация подается не как ваше действие. Ваша роль здесь пассивна, а активна роль холода.

– Ладно, пусть. А при чем тут творческая мысль и философия?

– Действие отступает на второй план. Важнее идея. Я бы и не придала этому значения, если бы не знала другой язык, где в аналогичном случае акценты расставлены иначе.

Место играет роль даже в предложении…

Наш разговор с Дардис продолжается несколько часов. У нее нет ничего срочного. Я осторожно спрашиваю: как же, мол, дела, бизнес?

– В Австрии и Вене дело – это никогда не бизнес.

– А что считают делом?

– Жизнь. Жизнь – это и есть дело в Вене.

По ее словам, Вене присущ «тонкий гедонизм». В пятницу после двух часов дня никто уже не работает.

– Можно знать венцев годами – так обстоит дело и по сей день – и понятия не иметь, чем они зарабатывают на хлеб.

– Такие вещи не спрашивают?

– Спросить можно. Но вообще об этом не говорят. Говорят о том, куда ездили на выходные. Говорят о том, что видели в театре, на какой фильм сходили, какую книгу прочитали, какую лекцию слышали, какой ресторан посетили. Говорят, как разговариваем мы с вами. И только про очень, очень близких друзей вы знаете, чем они зарабатывают.

Та же социальная динамика имела место в Вене начала ХХ века.

Дардис рассказывает историю, которая за многие годы стала легендой здешних кофеен. Однажды в 1905 г. дипломат сообщает гостям, собравшимся на обед, что в России будет революция. Один из гостей выражает скептицизм. «Но кто же устроит эту революцию? Герр Бронштейн из кафе "Централь"?» Раздается всеобщий смех. А вскоре Лев Бронштейн, взъерошенный завсегдатай кафе «Централь» и любитель шахмат, возьмет себе псевдоним. Какой псевдоним? Троцкий. И действительно сделает революцию в России. Никто, надо полагать, не спрашивал у него, чем он зарабатывает…

Наверное, Дардис рассказывала эту историю уже раз сто, но поныне находит ее интересной. Уж очень многое она говорит о Вене и о том, как брожение и гений были сокрыты под «пеной вальсов и взбитых сливок» (по выражению одного историка). Как и в Эдинбурге, я получаю напоминание о том, что каждый город имеет два лица: видимое и (доселе) невидимое.

Мы с Дардис прощаемся, и я с неохотой покидаю кафе Sperl. Венские кофейни оказывают такое воздействие на многих людей: попав в них, уходить не хочется. А в те времена люди и не уходили. Вели дела прямо в кофейне, иногда даже договаривались, что в кофейню им будут доставлять почту. Гуго фон Гофмансталь, еще один завсегдатай кафе «Централь», однажды сказал: «Нынче в моде две вещи – исследовать жизнь и бежать от нее». В кофейне это можно совмещать, и всего за какие-то несколько шиллингов. Гений чистой воды!

А сейчас меня ждет доктор Фрейд, и я хочу успеть. Впрочем, не совсем хочу: одна половина меня сопротивляется, наверное отягощенная забытой детской травмой (возможно, связанной с матерью). Но для психологического самокопания сейчас не время. Нельзя заставлять доброго доктора ждать, тем более что он проницателен и требователен. Да и вообще, нет человека, который лучше, чем Зигмунд Фрейд, воплощает дух венского расцвета. Его отношения с городом были многогранными, полными противоречивых мотивов и бессознательных желаний, по которым доктор был большим специалистом.

Я выхожу из гостиницы Adagio на Рингштрассе с ее великолепными зданиями и элегантными кафе. Здесь почти ничего не изменилось со времен Фрейда. Фрейд любил Рингштрассе и каждый день в 14:00 в любую погоду шел обогнуть по ней кольцо. Гулял в очень быстром, даже бешеном темпе. Наверное, это была сублимация.