География гениальности. Где и почему рождаются великие идеи

Здесь мы упираемся в запутанный вопрос о том, какую роль играет плотность населения. Есть мнение, что в ней кроется ключ к творчеству. Среди урбанистов немало любителей порассуждать на эту тему (особенно Ричард Флорида). Мол, «в городах происходит секс между идеями». Лозунг красивый. Но так ли это?

Прежде всего разберемся, что за ним стоит. А стоит за ним вера в определенный сценарий. Дескать, возьмите умных людей, обеспечьте жильем в густонаселенном городе, добавьте суши-бары, экспериментальные театры и толерантность к геям, – и от гениев отбоя не станет. Но… гладко было на бумаге. Никто не объяснил, как из пункта А (плотность населения) попасть в пункт Б (творчество). Сторонники теории ссылаются на «возможность взаимодействия». В самом деле, если творчество подобно столкновению молекул, то чем больше взаимодействий, тем лучше: растет вероятность, что родится нечто блестящее.

По-моему, это замки на песке. Начнем с того, что не все взаимодействия одинаково полезны (как и не все идеи одинаково хороши). Тюрьмы переполнены, так что взаимодействия там хоть отбавляй – а вот творчества негусто. В трущобах также живут очень плотно. Их обитатели могут проявлять творческий подход в быту, но обычно не получают Нобелевские премии и не изобретают литературные жанры. А значит, дело не только в плотности населения.

Я вспоминаю, как ответил Дональд Кэмпбелл, когда я спросил, что он любит в Эдинбурге. Что удерживает его здесь? Он подумал, а потом коротко ответил: «Душевность». Ответ был для меня неожиданным, но, когда я услышал его, что-то «щелкнуло». «Теперь я понимаю всё», – подумал я. Обители гениев не только густо населены: они отличаются душевной атмосферой, а душевная атмосфера всегда подразумевает определенную степень доверия. Греческие философы и поэты, собиравшиеся на пиры, доверяли друг другу. Тем самым устанавливалась душевная обстановка. Верроккьо доверял ученикам заканчивать работы, порученные ему. В наши дни наибольший творческий расцвет наблюдается в тех городах и компаниях, где высок уровень доверия и душевности.

А нам тем временем втолковывают, что творчество стимулируется плотностью населения. Почему? Потому что ее легче измерить. Возьмите городской квартал, сосчитайте жителей – и готово. Душевность же не измеришь. Но это все равно что потерять ключи в темном переулке, а искать их на освещенной автостоянке, поскольку «там лучше видно». Нет, если мы хотим разгадать тайну творческих мест, надо вести поиск в темноте…

«Давайте встретимся у меня в офисе», – предлагает голос на том конце провода. Я соглашаюсь, и собеседник называет адрес старого медицинского факультета. Мне кажется это странным: ведь он историк, а не врач. Но еще рано, да и вообще: после нескольких недель в Эдинбурге я перестал удивляться кажущимся несообразностям.

Я уже собираюсь повесить трубку, как вдруг слышу: «Кстати, вы найдете меня на этаже номер полтора».

Я послушно записываю эту последнюю инструкцию и лишь позже, основательно накофеинившись, внимательно смотрю на листок бумаги – и не верю своим глазам. Этаж номер полтора? Уж очень напоминает платформу 9¾ у Роулинг. Впрочем, почему бы и нет? Ведь именно в этом городе писательница создавала книги о Гарри Поттере. Она не могла работать дома, поэтому каждое утро уходила с ноутбуком в местное кафе.

На этаже номер полтора меня ждет Том Девайн – историк, смутьян, а согласно лондонской Times, еще и самый яркий пример шотландского национального барда. («

Живого национального барда», – уточнит он позже.) Девайн поглощает историю страны, как многие поглощают старый скотч: медленно, со вкусом и чуть ли не благоговейно. В последние годы он затратил множество интеллектуальных усилий на осмысление загадки, которую представляет собой шотландское Просвещение.

Тяжелое здание напоминает замок (чем не Хогвартс!). Я поднимаюсь по лестнице и останавливаюсь между первым и вторым этажами. На миг появляется иррациональное беспокойство: а вдруг меня ждет портал в пространстве и времени? Но увы: между этажами пролегает самый обычный коридор, освещенный самыми обычными люминесцентными лампами, какие бывают в учебных заведениях. Мое облегчение смешано с разочарованием.

Том Девайн – приземистый человек с ироническим огоньком в глазах. Он склонился над письменным столом и что-то увлеченно записывает, не замечая моего присутствия. Затем, не поднимая головы, громко и уверенно произносит:

– А вы знаете, что цейлонский чай изобрел шотландец?

Произношение его отличается самым сильным шотландским акцентом, какой я когда-либо слышал.

– Нет, профессор Девайн, не знаю.

– Однако это так[47].

Горазды же шотландцы вскользь упомянуть лестный для себя факт. Это своего рода еврейская география. «Знаете ли вы, что такой-то был евреем? Я вам точно говорю». Играя в эту игру, шотландцы, как и евреи, бывают склонны к преувеличениям. Наверное, на глубинном уровне они не ощущают себя в безопасности и хотят что-то доказать миру. Мол, «мы маленький народ, почти незаметный, но мы повсюду и творим чудеса».