Геологическая поэма

Но все это случилось позднее, а еще раньше, пятнадцатого июля, на восток ушел первый санный поезд, чтобы там, в самом сердце Щита, заложить научную станцию «Айсмитте» — «Ледовый центр». Поезд собрали быстро, почти наспех — дней было потеряно слишком много, и теперь безжалостный пресс времени сделался почти физически ощутимым. И он, этот пресс, ужесточался буквально с каждым прошедшим часом, что понимали все. Двенадцать собачьих упряжек повезли три с половиной тонны груза. С ними пошли десять гренландцев, Зорге, Вейкен и Лёве. Вегенер и все, кто был свободен, провожали их. Потом распрощались и еще долго смотрели вслед уходящим.

— Тринадцать человек, — задумчиво произнес вдруг Георг Лиссей. — Это нехорошо.

В ответ весело хмыкнул Гольцапфель:

— К счастью, их все-таки не тринадцать, а несколько меньше, потому что эскимос — не совсем полный человек.

Кто-то неуверенно засмеялся, затем наступило неловкое молчание.

— Милейший Руперт, — медленно и подчеркнуто серьезно произнес Вегенер. — Вы говорите языком мюнхенских пивных громил. В полярных экспедициях есть одна закономерность: беды случаются именно с теми, кто видит в эскимосе не человека и товарища, а некое вспомогательное средство, стоящее в одном ряду с нартами, собаками и лыжами. Так было двадцать лет назад с американцем Марвином — его сгубило тупое высокомерие. Так было пятьдесят лет назад с другой американской экспедицией на крайнем северо-востоке Канады…

— Но эти эскимосы…

— Не эскимосы, а иннуиты, — поправил Вегенер.

— О, прошу прощения! — Гольцапфель улыбнулся. — Эти иннуиты, они ведь называют нас, европейцев, э-э…

— Краслунаки, — подсказал Лиссей.

— О да! А это означает «собачий сын», не так ли?

— Боюсь, — нехотя отвечал Вегенер, — мы немало потрудились, чтобы заслужить подобное прозвище. Я уж не говорю про грубых зверобоев, матросов и бесчестных торговцев. Но вот вам известный миссионер Ханс Эгеде, слуга господа бога. С него началось обращение иннуитов в христианство. Святой отец откровенно презирал этих людей и испытывал удовольствие, избивая их. Да-да, милейший Руперт, он даже похвалялся этим, чему имеются свидетельства…

Кажется, ничего существенного сказано не было, все спокойно вернулись к своим делам, и возникшее было у Вегенера неприятное впечатление скоро рассеялось. Однако два с половиной месяца спустя, в очень трудную минуту, ему придется вспомнить этот разговор, и тогда смысл его предстанет в истинном свете, но исправить что-либо будет уже поздно…

После отъезда санного поезда прошло больше недели. Работы на базе близ Шейдека шли своим чередом. Но однажды вечером, когда командор у себя в палатке с увлечением читал книгу Бёггильда «Минералы Гренландии», снаружи донеслись внезапно оживившийся гомон псов, визг нарт, крики, щелканье кнутов — словом, шум, который недвусмысленно означал прибытие каких-то гостей. Вегенер уже встал, собираясь выйти, но тут в палатку ввалился Лёве, порядком измученный, с обескураженным, малиновым от ветра лицом. На одежде — красноречивые следы перенесенных в пути неурядиц.

— Увы, это я! — объявил он со смущенной улыбкой.

— Франц, что случилось? — бросился к нему Вегенер.

— Страшного — ничего, но… — Лёве почти упал на раскладной стул. — Ради бога, попить чего-нибудь!

Он выпил подряд одну за другой три чашки кофе, стащил через голову меховой анорак, оставшись в толстом исландском свитере, и только после этого приступил к рассказу. К этому времени сюда уже примчались встревоженные Гольцапфель, Зорге, Вёлкен, Лиссей и Сигурдсон.

Суть сообщения Лёве умещалась в одной фразе: в глубине Щита, отдалившись на двести километров от базы, гренландцы внезапно запросились обратно; после долгих переговоров и уговоров четверо из них согласились продолжить путь, остальные повернули назад.

— …и с ними — я, — закончил Лёве.

Наступила тишина, которую первым нарушил Гольцапфель.

— Вымогательство, туземные штучки! — возмущенно заговорил он. — Они добиваются увеличения платы, это совершенно ясно! Мы их разбаловали. Начать с того, что собака здесь, по существу, ничего не стоит — да-да, тут их даже слишком много! — а мы платим по пять крон за каждую паршивую собачонку. Мало того, если она подохла в пути, выплачиваем компенсацию. Пятнадцать крон за дохлого пса — господа, да они же смеются над нами, когда мы этого не видим!.. Далее, туземец бездельничает на базе — три кроны в день. Тот же туземец, если он сел на нарты, получает уже четыре. Вполне естественно, что мы кажемся им богатыми простофилями, с которых грешно не содрать побольше!..

Вегенер сосредоточенно смотрел на него, обдумывая, как и что ответить. Возможно, в ином каком-нибудь месте подозрения Гольцапфеля были бы не лишены резона — но не в Гренландии! «…На крайнем севере, недалеко от материка, находится большой остров; там редко, почти никогда не загорается день; все животные там белые, особенно медведи». Эта довольно-таки необычная фраза средневекового итальянского писателя Юлия Помпония Лэта неизвестно почему всплыла вдруг в памяти Вегенера.