Геополитика постмодерна

Либерализм изначально был чистым воплощением модерна, отрицавшим последовательно и размеренно онтологию премодерна. Вначале либерализм (буржуазная демократия) последовательно победил монархии и сословные общества. В этом процессе буржуазных реформ и революций, по сути, была сформулирована основополагающая программа модерна: Фрэнсис Бэкон и Адам Смит сегодня звучат абсолютно современно. Отрицая шаг за шагом фундамент традиционного общества, «освобождая» Европу от его нормативов, либерализм двигался широким путем нигилизма. Первый аккорд этого освобождения очевиден: разрушаются формальные структуры традиционного общества, представленные эксплицитно. Этот этап завершается к концу XIX века, когда формально феодальных режимов на Западе более не остается. Отныне нелиберальные идеологии вынуждены принять терминологию модерна, формально облачать свои идеи и тезисы в язык современности. Так, наряду с либералами, которые представляют собой модерн и по форме и по содержанию, сложились течения консервативных революционеров и коммунистов.

Консервативные революционеры, представители идеологии «третьего пути», пытались — довольно прозрачно и осознанно — обернуть консервативный фундаментал (ценности традиционного общества) в оболочку модерна, не просто отвергая модерн, как классические консерваторы, но пытаясь его перетолковать. Классический пример — Луи де Бональд, утверждавший, что после того как «Французская революция утвердила в обществе „права человека“, консерваторы должны утвердить в нем „права Бога“. Он делал вид, что не отдает себе отчета в заведомом богоборчестве атеистической программы модерна… Наивная хитрость („теперь мы должны“) тем не менее возымела свой эффект, и многие европейские режимы 20–30-х годов ХХ века поддались на консервативно-революционную стратегию.

Но в середине ХIX века сложилось еще одно направление, которое до поры до времени воспринималась как наиболее «продвинутая» форма модерна, как наиболее «модерновое» в модерне. Речь идет о революционной демократии, социализме, коммунизме. Здесь, казалось бы, нигилизм (отрицание традиционного общества) был еще более очевиден, нежели в либерализме, и многие искренне рассматривали это направление как будущее буржуазно-демократического периода. До поры до времени обе тенденции модерна (либерализм и социализм) шли рука об руку, по крайней мере в том, что касалось борьбы с традицией в ее явной (консервативной) или завуалированной (консервативно-революционной) формах. По мере достижения успехов в общей борьбе заострялись противоречия между этими двумя формами.

Таким образом, к началу ХХ века модернизация шла уже сразу по трем каналам, три идеологии претендовали на ортодоксальное выражение этого процесса: идеология национальной модернизации (фашизм и его аналоги), идеология социалистической модернизации (марксизм) и идеология либеральной модернизации (англо-саксонский капитализм). Все они предлагали свой путь и по-своему трактовали стартовый импульс Нового Времени, все были ориентированы на достижение некоторого финального состояния модернизации, когда ее процессы достигли бы наивысшей стадии. Иными словами, на горизонте всех трех версий модерна сияли три утопии, три версии «конца истории» как завершения процесса модернизации.

Фашистский проект (особенно масштабно воплощенный в мифологии национал-социализма) предполагал создание «планетарного Рейха», где расово-германский элемент был бы венцом и субъектом технической эволюции. Показательно, что здесь апелляции к теме «Reich»’а, т. е. «царства», «империи», были прямыми и, по сути, обнаруживали наличие полуосознанной цели — реставрации условий премодерна в глобальном режиме с преобладанием германского расового элемента. Модернизация в нацизме была диалектическим средством для практической реализации «вечного возвращения», о чем прямо повествовали нацистские мифы.

Германский «планетарный Рейх» рухнул первым. Данный план «модернизации для архаизации» был сломлен.