Георгий Иванов

Откуда в его стихи пришли описания произведений графического искусства? Он любил заходить на Александровский рынок — центр антикварной торговли, и теме антиквариата посвящено немало страниц в его произведениях. Тут и рассказ «Трость Бирона», роман «Третий Рим», герой которого скупает дорогостоящий антиквариат, и очерки «Фарфор», «Петербургское» и другие. Но есть психологическая дистанция между просмотром папок с гравюрами на Александровском рынке и перенесением искусства графики в стихи. Здесь творческий стимул почерпнут, пожалуй, от Бориса Садовского. Знакомство с ним и работа над циклом «Книжные украшения» по времени совпадают. Садовской открыл эту тему за несколько лет до первой встречи с Г. Ивановым в Петербурге в 1912 году и к тому времени уже повлиял на нескольких поэтов, включая талантливого, рано умершего и быстро забытого Юрия Сидорова, у которого есть, к примеру, стихотворение «Олеография».

Название «Горница» определилось в конце 1912 года. О готовящейся к печати новой книге Г. Иванова объявлял «Гиперборей». Возможно, название было «вынуто» из «Сетей» Михаила Кузмина, например, из строки «Светлая горница – моя пещера». Или из другого его стихотворения:

Само приходит отрадное излечениеВ комнате, озаренной солнцем негорячим…

Название выражало не мировоззрение, о чем пока еще рано было говорить, а поэтическое восприятие мира в целом – мира поэта Георгия Владимировича Иванова, находившегося в становлении. Его восприятие и чувство говорили ему, а затем и его читателям о ясном, понятном и большей частью приятном мире. Даже небо у него уподоблено прибранной светлой горнице — оно не бесконечно, не космично, а человечно и указывает на уютность познаваемого мира.

Выйдет святая затворница,

Небом укажет пути.Небо, что светлая горница,Долго ль его перейти!

(«В небе над дымными долами…», 1914)

Этим стихотворением о предсказуемом, замкнутом, надежном, устойчивом мире, в котором столь уютно живется, открывался сборник стихов двадцатилетнего поэта.

Автор «Горницы» зависит от атмосферы, от своей эпохи, от окружения, от среды. Настроение — светлая меланхолия, украшенная декоративными закатами. Художественный метод заимствован у изобразительного искусства. Из цикла «Книжные украшения» развился сборник Георгия Иванова «Вереск».

Гумилёв отметил, что в «Горнице» поэт «дорос до самоопределения» и, «подобно Ахматовой, не выдумал самого себя». Его стихи, писал Гумилёв, объединены в книгу не посредством какой-либо отдельно взятой мысли, но всей психологией автора.

Лучшее стихотворение в книге — «Горлица пела, а я не слушал…» (1914). Оно программное и утверждает акмеистический способ видения.

Горлица пела, а я не слушал.Я видел звезды на синем шелкуИ полумесяц. А сердце все глуше,Все реже стучало, забывая тоску.

Порою казалось, что милым, скучнымДням одинаковым потерян счетИ жизнь моя — ручейком незвучнымПо желтой глине в лесу течет.Порою слышал дальние трубы,И странный голос меня волновал.Я видел взор горящий и губы

И руки узкие целовал…Ты понимаешь — тогда я бредил.Теперь мой разум по-прежнему мой.Я вижу солнце в закатной меди,Пустое небо и песок золотой!

Стихотворение построено на противопоставлениях: бред — разум, тогда — теперь. Принадлежащие символизму фантастические «дальние трубы» противопоставлены акмеистической зримой «закатной меди». Прежняя эстетика вела к тому, что само переживание жизни мельчало, казалось «ручейком незвучным». Ритм этих строф перекликается с прекрасным гумилёвским «Заблудившимся трамваем», написанным много позднее. К 25-летию своего творчества, живший в Париже Георгий Иванов издал небольшое собрание своих стихотворений, фактически даже не сборник, а изборник, и единственным включенным в него из «Горницы» стихотворением было «Горлица пела, а я не слушал…» Он любил эти стихи, как ни удивительно, до конца жизни. В год выхода «Горницы» Георгий Иванов близко сошелся с Осипом Мандельштамом, они стали друзьями, о которых говорили «не разлей вода». Осип мог произвести впечатление человека легкомысленного, беззаботного, смешливого, порой не от мира сего. Нужно было сойтись с ним ближе, чтобы почувствовать, а еще лучше — понять, до какой степени это был характер сложный и глубокий. Надежда Мандельштам говорила, что «даже Ахматова не до конца понимала его», а ведь мало кто так хорошо знал Мандельштама, как она. Георгий Адамович называл его одним из умнейших людей, каких ему довелось встретить.