Гептамерон

– Действительно, – сказала Уазиль, – женщина эта была великой грешницей. Но вместе с тем она была жестоко наказана тем, что ей пришлось отвечать перед такими строгими судьями, как эти дамы; ведь чего стоил один только взгляд госпожи регентши: на свете не было ни одной самой порядочной женщины, которая не боялась бы оказаться недостойной посмотреть ей в глаза. И та, на которую госпожа регентша смотрела ласково, считала, что заслужила этим великую честь, ибо знала, что королева эта могла благосклонно взирать только на женщину праведной жизни.

– Хорошо бы было, – сказал Иркан, – если бы взгляда женщины стали бояться больше, чем святого причастия. Известно, что, когда причастие принимается без веры и любви, оно становится вечным проклятием.

– Уверяю вас, – сказала Парламанта, – что те, кого Господь оставил, больше боятся наказания на земле, чем за гробом. И я думаю, что для этой несчастной самым жестоким наказанием были тюрьма и разлука с каноником, а отнюдь не упреки госпожи регентши.

– Да, но вы позабыли о главной причине, которая побудила ее вернуться к мужу, – воскликнул Симонто, – канонику-то ведь было восемьдесят лет, а муж был моложе ее. И выходит, что женщина эта выгадала и там и тут. А если бы каноник был молод, она бы ни за что его не покинула. И все увещевания этих дам для нее значили бы не больше, чем причастие, которое она когда-то приняла.

– А мне кажется, она правильно поступила, что не сразу созналась в своем грехе, – сказала Номерфида, – ведь в таком проступке раскаиваться надо только перед Богом и в смирении, а на людях – решительно и бесповоротно его отрицать, ибо если даже грех был действительно совершен, начав клясться и лгать, всегда можно породить в людях сомнение в том, что было, и оправдать себя в их глазах.

– Человеку очень трудно так скрыть свой грех, чтобы его не обнаружили, – сказала Лонгарина. – Это возможно, разве только когда грешник чистосердечно раскается, – тогда Господь, который милосерд, сам сохранит признание его в тайне.

– А что же тогда сказать о женщинах, которые, не успев совершить безрассудство, спешат уже кому-нибудь о нем рассказать?

– Мне это кажется очень странным, – ответила Лонгарина, – и, по-моему, это верный признак того, что они нисколько не раскаиваются в совершенном грехе. А, как я вам уже сказала, тот, чей грех не прикрыт милостью Господа, никак не может отрицать его перед людьми, и есть женщины, которые отводят душу за такими рассказами и гордятся перед всеми своей порочностью, и другие, которые, проговорившись, сами себя выдают.

– Прошу вас, если вы знаете такую женщину, займите мое место и расскажите нам о ней, – попросил Сафредан.

– Ну, так слушайте, – начала Лонгарина.

Новелла шестьдесят вторая

Одна особа, рассказывая некой высокопоставленной даме о себе в третьем лице, вдруг так проговаривается, что марает свое доброе имя, и ей уже больше не удается себя обелить.

В царствование короля Франциска Первого жила одна дама королевской крови[184]

. Она была благородна, добродетельна и хороша собою и умела увлекательно рассказать какую-нибудь веселую историю и посмеяться сама, когда рассказывали другие. Когда дама эта приезжала в одно из своих поместий, все окрестные жители и все соседи приходили повидаться с ней, ибо она была всеми любима. Среди прочих к ней однажды явилась некая особа, которая прослышала, что хозяйке дома нравится, когда ей рассказывают разные истории. И гостья эта, решив, что она не хуже других, предложила:

– Ваша светлость, я расскажу вам интересную историю, но вы должны обещать мне, что не станете никому ее пересказывать.

И тут же добавила:

– Это действительное происшествие, и я ручаюсь вам за истинность всего, что вы услышите.

И она начала: