Гербовый столб

— А под этим вечным небом, — продолжает она, — в сущности ведь — гигантское захоронение. Понимаете? Раньше мне страшно бывало, особенно в лунные ночи, когда плывут маленькие прозрачные облака. Представляете? Мне всегда чудилось, что на них сидят солдаты. Разные: и наши, русские, — и тогдашние, и недавние, уже из этой войны; и французы в голубых мундирах; и черные немцы, фашисты. Но они так мирно сидят: между ними — никакой вражды! Это, конечно, галлюцинация: чего только не привидится? Но, честно признаться, я до сих пор боюсь лунных ночей — здесь, на Бородинском поле. О Боже, до чего же я с вами договорилась!

— Как вас зовут?

— Мария. А вас?

— Михаилом. Михаил Богданов.

— Мария Смоковина. — И опять она взглянула на него снизу вверх — в радостном недоумении. И засмущалась. — Вот мы и дошли до Семеновского, — сказала она. — А мне тетка говорит, зайди в магазин, мож, чиво завезли? Но вряд ли. Разве только новых вин и водки, но их и без того большой выбор. А так купить нечего. — И вдруг сразу распрощалась: — До свидания.

— До свиданья, — ответил он растерянно.

Она шла к магазину — не торопясь, не оглядываясь. Он стоял на месте в нерешительности: как быть? идти за ней? но зачем? Он спасительно загадал: если оглянется, то они вновь встретятся. Она оглянулась — у самой двери, открывая ее. Он радостно замахал рукой. Но она лишь грустно улыбнулась.

Раздосадованный на себя, Богданов продолжил путь по «семеновскому тракту» к музею. Ему думалось только о ней: не вернуться ли? разыскать и говорить, говорить... Чем она взволновала его, эта случайно встреченная женщина? Ведь обыкновенная, совсем обыкновенная. Что же тогда? Душа ее приоткрылась! Ясная, чистая! Созвучная его. С ней рядом — хорошо, радостно...

А ведь давно — давно уже! — ему хочется верить, что существует все же она

, та единственная, неразделимая, с которой все заодно — дети и дела, думы и привязанности, удачи и лишения... Жизнь и смерть! Такая, которая может любить... да, и после смерти! Как Тучкова. Неужели он ее встретил?! Глупости! Однако истина в том, что встреча с ней, с Марией, возбудила в нем эти мысли, эти чувства, эту веру... Но что же ты уходишь, Миша? Что же ты уходишь от Марии? Вернись! немедленно!

И сознание, что он не сделает этого — в силу упрямых привычек, нерешительности — давило его, а то счастливое, светлое настроение, возникшее возле нее, улетучивалось, гасло...

В Бородинском музее было многолюдно — две экскурсии старшеклассников. Их привезли на автобусах, похоже, из Москвы. Они слушали невнимательно; сбивались в стайки, говорили о своем. Богданов понял, что и ему неинтересно: почти все он уже знал, а экспонаты когда-то и где-то видел. Не было вдохновения и в рассказе экскурсовода — звучала торопливая заученность. И вместо священного трепета душу наполнила усталая скука.

«А как, наверное, трепетно молились монашки в спасо-бородинском храме за всех погибших во имя и во славу земли русской?!» — подумал он. Но былые времена не вернешь. А вот вдохновенная экспозиция, посвященная тысяча восемьсот двенадцатому году — той Отечественной войне, тому поколению «святых мучеников», тому историческому периоду России, включающему и движение декабристов, этих предтеч всех грядущих русских революций, — безусловно, нужна. И там, в спасо-бородинском храме, где все бы воспринималось по-иному... Конечно, совсем по-иному!

«А здесь, — продолжал думать он, — воздвигнуть бы из стекла и металла высокое и красивое сооружение с обзорной площадкой. Достойное памяти героев последней Отечественной. Сколько строим! сколько немыслимо много строим, — говорил грустно себе. — А вот часто не умеем вложить душу в историческую память...»

Богданов разочарованно покидал музей. В примузейном кафе вместе с шумными старшеклассниками перекусил. Январский день клонил к вечеру: солнце уже скатилось к дальней рощице, но еще сияло. Мороз усилился; Богданов сильно замерз, поджидая рейсовый автобус до Можайска. В Можайске ему повезло: он успел на отходящую электричку, почти совсем пустую.

Ему было грустно. Закончилось его неожиданное и стремительное путешествие в первозданную Россию, к вечным местам русской воинской славы. И опять навязчиво, упрямо давило: что же все-таки ему было нужно там, на Бородинском поле? Но он твердо знал: нужно было! нужно! Вспомнил с улыбкой тарахтящее гусеничное явление разухабистого Петьки, выигравшего на нем бутылку, и ветерана войны Трофимыча. И, конечно, ее, маленькую светлую женщину, Марию Смоковину, так легко всколыхнувшую глубинную тоску его сердца о чистом и вечном...