Германская история: через тернии двух тысячелетий

Французская революция и эра Наполеона повлекли за собой крупные перемены не только для Западной, но и для немецкоязычной Центральной Европы. Уже многие современники сознавали, что в 1815 г. был преодолен эпохальный рубеж.

Начало новой эпохи на немецкой земле можно определить довольно точно — 1800 г., когда в ответ на военную экспансию Франции немецкие государства приступили — чтобы не погибнуть — к оборонительной модернизации и осуществили ряд важных политических реформ. В 1809 г. Карл фон Клаузевиц отмечал, что Европа не могла миновать большой революции, кто бы там ни вышел победителем, и что только короли «с их правительствами», которые «могут действовать в духе этой великой Реформации и сумеют сами подталкивать ее, удержатся у власти!». Это и был основной принцип «революции высшего чиновничества», которое как в Рейнском союзе, так и в Пруссии провело множество законодательных реформ сверху, чтобы не только избежать участи французской монархии, но и лишить власти «автократический абсолютизм» в собственной стране. Полностью осознавая свою «воспитательную диктатуру», высшие берлинские чиновники, например, полагали, что с конца XVIII в. прусская бюрократия осуществила те действия, «которые в других странах приписываются народным представителям». Еще в 1819 г. Карл Фридрих фон Бойме, бывший канцлер, а потом министр законодательных реформ, констатировал, что «в Пруссии власть сама устранила реформами те недостатки системы и управления, которые в других местах приводили к революциям».

Политическая стратегия «оборонительной модернизации» являлась в первую очередь продуктивным ответом на чудовищное давление, оказывавшееся на германские государства со стороны революционной и наполеоновской Франции. Германия стремилась к «ограниченному изменению системы, чтобы предотвратить далеко идущий переворот в политических, социальных и экономических структурах власти». Она могла питать надежду на выживание только в случае решительной реформы традиционного жизненного мира и преодоления относительного отставания от Запада. Эрнст Мориц Арндт, тогда реформатор по увлечению и франкофоб по призванию, еще в 1814 г. сделал такое признание: «Я был бы очень неблагодарным человеком, а к тому же и обманщиком, если бы не признал открыто, что мы бесконечно многим обязаны этой дикой и безумной Революции, она извергла богатейший взрыв духа, она донесла до голов и сердец идеи, оказавшиеся самыми нужными для будущего и, постигая которые, еще 20–30 лет назад большинство людей содрогалось от ужаса. Она ускорила тот процесс духовного брожения, через которое мы должны были пройти как через наше чистилище, если мы хотели дойти до небесных врат нового мира. В будущем мы сами окажемся виноватыми, если не сумеем удержаться на золотом среднем пути, который может провести нас через политические опасности между бесконечной теорией и ограниченной практикой».

Южногерманской «революции сверху» удалось врасти в процесс модернизации, а благодаря этому сохранить монархию и значительную часть традиционных общественных структур. На базе этой консервации они существовали и весь XIX век. Поэтому было бы ошибочно рассматривать новаторские законы модернизации как деяния буржуазных администраторов. Напротив, среди реформаторов было много дворян, а на ключевых постах чаще всего находились просвещенные и образованные аристократы, которые, понимая неотвратимость преобразований, сами проводили их, хотя в некоторых случаях и тормозили или же делали значительные уступки своим консервативным собратьям по дворянскому сословию.

Несмотря на успехи, не следует преувеличивать масштаб непосредственно произошедших изменений. Стойкое сопротивление старых институтов и отдельных общественных групп ослабляло реформы, препятствовало их проведению, иногда даже пресекало их в зародыше. К тому же, реформы не только наталкивались на имевшиеся и трудно преодолеваемые барьеры, но и само их проведение, как любая политика, влекло за собой сложные и непредвиденные проблемы. Ввиду широких замыслов, связанных с поставленными задачами, руководящие реформаторы считали необходимым жесткую централизацию.

Неизбежным следствием централизма и этатизма оказался многократно хулимый бюрократизм. Но кто иной, кроме хорошо организованной и всемогущей администрации, мог обеспечить политически действенную эффективность государства? Централизм, этатизм и бюрократизм взаимодействовали в деле уничтожения многочисленных традиционных, хорошо известных и проверенных структур; они мелочно опекали подданного на его пути к лучшему будущему; бесчисленными предписаниями они душили и без того робкую инициативу отдельного человека или групп людей, администрация игнорировала даже скромные пожелания, если они могли помешать ее решениям.