Герой иного времени

Часа два капитан излагал свои соображения относительно того, как и где разместить мастеров с семьями, прибывающих в Севастополь для дальнейшего перемещения в русскую Калифорнию и Аляску. Особенно его заботило присутствие на корабле женщин, к повседневному общению с которыми экипаж клипера непривычен.

Потом Платон Платонович перешел к параграфу еще более экзотическому: о переоборудовании ромового погреба в детскую комнату (ибо ведь где женщины, там, вероятно, и дети?). Вдруг пришло в голову страшное: что если какая-нибудь из жен окажется брюхата и вздумает рожать посреди океана, да еще в шторм? Очень возможная вещь. И капитан приписал подпункт: лекарю Альфреду Карловичу пройти в береговом госпитале курс акушерского знания, которое из его плешивой головы за ненадобностью наверняка давно выветрилось.

Именно в этом трудном месте письма дверь без стука распахнулась. Платон Платонович с удивлением поднял глаза и увидел перед собой своего приятеля Григория Федоровича Мангарова. Тот был не похож на себя: встрепан, небрит, с дико вращающимися глазами.

- Я вызвал Никитина! - выпалил молодой человек. - А вас прошу быть моим секундантом.

Долгая жизнь в море приучила Иноземцова не терять спокойствия ни при каких неожиданностях. Он лишь застегнул крючки на вороте.

Невозмутимо сказал:

- У вас верно горячка. Надобно выпить воды и лечь. По крайней мере сядьте.

Поручик упал на стул.

- Доктор тоже про горячку... И отказал. Но ему я не могу всю правду, он болтлив, а вам расскажу. Вы - могила, я знаю.

- Покорно благодарю. "Могилой" меня еще никто не обзывал.

Это Платон Платонович нарочно пошутил, чтобы немного разрядить обстановку. А за доктора счел необходимым заступиться:

- Напрасно вы о Прохоре Антоновиче. Он любит поговорить, но чужим лишнего не скажет.

- Ну не скажет, так в дневник себе запишет. Он ведь наверняка какой-нибудь дневник ведет! Поклянитесь, что это останется между нами, и я всё вам расскажу.

- Клясться я не умею. Но вы можете быть совершенно покойны.

Иноземцов уже видел, что это никакая не горячка, и всерьез забеспокоился. Он подумал: ежели отказать, этот сумасброд побежит искать секунданта в другом месте.

- Итак, я вас слушаю.

Мангаров оперся локтями на стол, обхватил голову и полупростонал-полувзрыднул:

- Я люблю Дарью Александровну. Всем это известно... Признаюсь вам в тайной нескромности. По ночам я иногда пробираюсь в сад Фигнеров, стою под ее окнами - и если увижу мелькнувшую на шторе тень, то бываю счастлив. Никаких непристойных устремлений у меня никогда не было... Боже, до чего ж я глуп, до чего смешон и жалок! - Он замычал, но скорей не от горя, а от ярости. Это утробный звук еще больше встревожил Иноземцова. - Минувшей ночью, после полуночи, я тоже оказался у ее окон. Я увидел, что она не спит. По временам мне слышался ее голос. Слов я разобрать не мог, но интонации были взволнованные, даже страстные. Я думал, она сама себе читает вслух какой-нибудь роман. Вдруг... - Лицо Григория Федоровича исказилось. - Вдруг дверь, ведущая на террасу, распахнулась. Из спальни мадемуазель Фигнер воровато выскочил какой-то офицер и, пробежав мимо, скрылся в кустах. Я узнал Никитина! Он был у нее ночью! Это ему адресовались ее страстные речи!

- Погодите, погодите. - Капитан твердо взял молодого человека за руку. - Да мало ли что? Госпожа Фигнер могла вызвать к себе Олега Львовича по какому-нибудь неотложному делу. Она чтит его, видит в нем друга и защитника. А вы уж сразу напридумывали! Пошли бы к Никитину и спросили прямо. Уверен, он бы вас успокоил. Не спросясь, вызывать товарища на дуэль - экая дурость!

- Всего, что я увидел, нельзя сказать даже вам. О, если б я мог вырвать себе глаза! - Мангаров судорожно потер веки, словно, в самом деле, желал себя ослепить. - Никаких сомнений быть не может. Они любовники... Я не помню, что делал и где бродил остаток ночи. Кажется, катался по земле. - Он поглядел на свою запачканную черкеску, на продранный локоть. - Не знаю, как я не сошел с ума. А может, и сошел.

- Похоже на то, - заметил Платон Платонович. - Иначе вы не заподозрили бы Олега Львовича в неблаговидности. Право, уж вам ли его не знать?

- О, я наконец его понял! Понял до конца! - Взгляд поручика засверкал ненавистью. - Лучше, чем все вы! Он - сатана! Он воспользовался невинностью Дарьи Александровны, ее искренней благодарностью. Мне ль не знать, как Никитин умеет располагать к себе, пролезать в душу, очаровывать этим своим показным благородством? Старый коварный сатир! Когда настало утро, я бросился к Даше. Я желал предостеречь ее, открыть глаза на этого страшного человека. Что вы думаете? Мне сказали: она уехала, еще ночью. Обесчещенная, опозоренная, опомнилась - и бежала прочь. И я понял: без возмездия такую гнусность оставлять нельзя. Поруганная честь девы и преданная дружба вопиют о мщении!

- Вы не могли бы изъясняться без театральности? - поморщился моряк. - Что это вы в самом деле: "дева", "вопиют"? Так нормальные люди не говорят.

- Пусть я ненормальный! Как я могу быть нормальным, если у меня расплющен мозг и раздавлено сердце?