Герои классики. Продленка для взрослых

В отличие от образа Дубровского (и – отчасти – Маши) образ Троекурова не мог быть скомпонован из готовых литературных «блоков», хотя история с судебной тяжбой повторяет сюжетные положения «Ламмермурской невесты» (роман В. Скотта): тяжбу между старым Рэвенсвудом и Эштоном. Самый тип русского барина-самодура, причем современного, а не взятого напрокат у допетровской истории, не был детально разработан отечественной словесностью. Исключения, вроде князя Светозарова в романе В. Нарежного «Российский Жилблаз», не в счет; богатый опыт русской комедиографии конца XVIII в., когда на сцену часто выводили героя – невежественного помещика, прямому переносу на литературную почву не подлежал. Образы Праволова (помещика, отнимающего имение у «бедной и безгласной» вдовы Свенельдо-вой) и «великолепного разбойника Буянова» из нравоописательного «помещичьего» романа Д. Н. Бегичева «Семейство Холмских…» (1832) лишь намечали черты нового литературного типа. Новизна героя предполагала большую подробность и колоритность изображения; социальный портрет барина Троекурова отчасти затмил собою образ «благородного разбойника» Дубровского.

Троекуров именно самодур, т. е. человек, избалованный и распущенный до безобразия, опьяненный сознанием своей силы. Богатство, род, связи – вот формула его жизнеощущения. Обжорство, пьянство, сластолюбие (по двору бегает множество крестьянских ребятишек, как две капли воды похожих на Троекурова; во флигеле, как в гареме, заперты шестнадцать горничных – трагическая проекция замка «двенадцати дев» из поэмы «Руслан и Людмила») – вот его времяпрепровождение. Унижение слабых, «благородные увеселения русского барина» вроде травли зазевавшегося гостя медведем – его удовольствие. «Совершенная повариха» – вот единственное его чтение (при том, что в доме – обширная библиотека, ключи от которой отданы дочери Маше).

Но Троекуров – не прирожденный злодей; он уважает чужую решительность – именно поэтому до поры до времени искренне дружит с бедным соседом, владельцем 70 душ Андреем Гавриловичем Дубровским. В первоначальном варианте тема «богатства» Троекурова и «безродности» Дубровского-старшего, его бывшего сослуживца, была осложнена политическим мотивом: после екатерининского переворота 1762 г., расколовшего дворянство, один продолжил службу, другой вышел в отставку. А если после ссоры на псарне Троекуров решил «наказать» старика Дубровского и с помощью взяток отсудить у него единственное имение Кистеневку, если довел прежнего товарища сначала до умопомешательства, а затем и до смерти – то не из корыстолюбия, а единственно по самодурству, из желания удовлетворить прихоть мести. Недаром после «победного» приговора суда совесть в Троекурове ропщет; он гневно насвистывает гимн «Гром победы раздавайся» (что делает всегда в дурном расположении духа) и в конце концов едет мириться. Другое дело, что – поздно; поздно и физически (старик уже при смерти), и метафизически.

Точно так же, когда Владимир («герой романический»), под видом француза-учителя Дефоржа, поселяется в доме Троекурова и хладнокровно убивает «увеселительного медведя», Троекуров не только не жалеет о смерти любимого Миши, но и восхищается Дефоржем, как некогда восхищался стариком Дубровским.

Беда не в Троекурове лично, а в социальном устройстве российской жизни; оно развивает в необразованном, непросвещенном – хотя и родовитом – дворянине худшие наклонности; слабого делает слабее, а в сильном порождает веру в безграничье его власти: «В том-то и сила, чтобы безо всякого права отнять имение». Даже самое живое и естественное из всех человеческих чувств – любовь к детям – искажается до предела. Троекуров души не чает в своей Маше – но устраивает судьбу дочери не только вопреки ее воле, но и вопреки ее счастью, исходя из соображений выгод и невыгод родства, приобретаемого через брак.

Это тем более страшно, что помещик как бы отражается в подвластных ему крестьянах: «троекуровские» столь же спесивы, сколь он сам. Недаром сквозь весь текст романа проходит метафора своры, псарни: именно троекуровский псарь дерзит Дубровскому-старшему и как бы сталкивает помещиков лбами; слуга Дубровского-младшего, посланный барином прогнать Троекурова со двора, переиначивает приказ: «Пошел вон, старый пес», после чего няня Егоровна удовлетворенно замечает: «Небось поджал хвост».

А ключом к сцене храмового праздника Троекуровых (1 октября) служат слова, которые внезапно обезумевший старик Дубровский, швырнувший в заседателя чернильницей, произнес сразу после объявления неправедного приговора: «… псари вводят собак в Божию церковь!» Если – по православной традиции – собака входит в храм, святыня считается оскверненной. Все это неизбежно демонизирует социальную жизнь, изображенную Пушкиным. Недаром в сцене храмового праздника, открывающей 2-й том романа, Троекуров изображен молящимся и кланяющимся с гордым смирением.