«Герой нашего времени»: не роман, а цикл

Лермонтовское творение Б. М. Эйхенбаум вписывает в какую-то надуманную (подстроенную именно под понимание «Героя…» романом) линию творческого процесса русской литературы: «К середине 30-х годов стало ясным, что главный путь к созданию нового русского романа лежит через циклизацию малых форм и жанров, поскольку в них отразились и высказались основные “стихии” русской жизни» (с. 292). Сюда притянут и Пушкин: «В поэзии это было сделано Пушкиным: “Евгений Онегин” был выходом из малых стиховых форм и жанров путем их циклизации; нечто подобное надо было сделать и в прозе» (с. 286). Но Пушкин еще на лицейской скамье порывался писать поэмы, хотя ни одну из них не закончил; первая напечатанная книга поэта — обширная поэма «Руслан и Людмила». Иначе говоря, как в поэзии, так и в прозе наряду с малыми формами полноправно существуют формы крупные. В «Евгении Онегине» исследователи действительно отмечают следы элегий и посланий в стиле повествования, но эти влияния именно стилевые, они никак не корректируют жанровую характерность произведения, задуманного и осуществленного как роман в стихах; на жанровом уровне ни о какой циклизации малых форм в «Онегине» и речи нет; серьезно видоизменяется, поскольку повествование ведется в стихах, но остается базовой романная форма.

Б. М. Эйхенбаум упрямо утверждает: «Нельзя было сразу сесть и написать новый русский роман в четырех частях с эпилогом — надо было его собирать в виде повестей и очерков, так или иначе между собою сцепленных» (с. 286). Под эту схему подгоняются конкретные факты: «Разнообразные формы циклизации сцен, рассказов, очерков и повестей — характерная черта русской прозы 30-х годов. В одних случаях это сборники типа “Вечеров на хуторе близ Диканьки”, или “Повестей покойного Ивана Петровича Белкина”, или “Пестрых сказок” (В. Ф. Одоевского); в других — это повести, структура которых представляет собою цикл разных новелл, обрамленных основной (головной)» (с. 286–287); тут в пример приводится повесть Бестужева-Марлинского «Латник».

Невольно приходит на память ироническое описание в «Графе Нулине»:

Она сидит перед окном;

Пред ней открыт четвертый том

Сентиментального романа:

Любовь Элизы и Армана,

Иль Переписка двух семей —

Роман классический, старинный,

Отменно длинный, длинный, длинный,

Нравоучительный и чинный,

Без романтических затей.

«Старинный» роман Б. М. Эйхенбауму не указ: «Русский роман 30-х годов не мог быть и не был простым продолжением старого нравоописательного, дидактического или авантюрного романа» (с. 286). С этим согласимся, но только заметим: история русского романа в начале XIX века не прерывалась (к этому приложили руки В. Т. Нарежный, А. Ф. Вельтман, М. Н. Загоскин, Н. А. Полевой, И. Н. Лажечников и др.)21; можно сколько угодно обновлять роман, но делать это, совершенствуя, преломляя к своим задачам его собственную жанровую форму. Названные исследователем книги Пушкина, Гоголя, Одоевского — новаторские произведения именно в качестве циклов, циклизация данных повестей самодостаточна, это никак не росток потенциальных романов. (Кстати, у исследователей не возникает соблазна именовать упоминавшиеся циклы романами: а ведь в них достигается единство книг!). Когда Гоголь возьмется за «Мертвые души», он будет строить произведение как жанрово единое («поэму»), но не как цикл повестей.

Лермонтов действительно отталкивается от пушкинской традиции, но не в создании «романа», а именно в создании цикла. Тут очень много общего! Начать с того, что повторяется самый прием литературной обработки выслушанного устного рассказа. Но прием не просто заимствуется, а творчески перерабатывается. В «Повестях Белкина» прием проведен последовательно: обозначены инициалами первичные рассказчики, их рассказы собраны и литературно обработаны (в двух повестях с сохранением «я» первичного рассказчика) весьма своеобразным персонажем Иваном Петровичем Белкиным. Подлинный автор укрылся за инициалами издателя. Сюжетно все повести автономны, их объединяет именно личность собирателя-пересказчика. У Лермонтова тоже обилие рассказчиков, их трое. Прием варьируется: записанный (рассказанный собеседником устно) рассказ дополняется собственноручными записками персонажа. Подлинный автор тоже уведен в тень, хотя — чего лукавить — его непосредственное присутствие то и дело ощущается. Единство повестей на порядок выше, чем в «Повестях Белкина», поскольку все они скреплены главным героем, хотя его роль постоянно варьируется. И еще: «Во всех повестях рассказчики не только наблюдают все происходящее, но и участвуют в событиях, т. е. в одном лице объединены говорящий, наблюдатель и персонаж»22.