Герой поневоле

Эсмей прекрасно знала, но никогда не могла понять, почему всех детей подряд, независимо от способностей И интересов, нужно заставлять десять лет заниматься музыкой как минимум на четырех инструментах. Ведь не заставляют же всех детей изучать военное искусство.

— Пойдемте в гостиную.

Она провела его в главную гостиную, в которой обычно все женщины семьи принимали гостей. Мачеха снова здесь все изменила, но яркий цветочный узор на обивке стульев и длинные с мягкими сиденьями кушетки выглядели вполне традиционно. Теперь преобладали желто-оранжевые тона, а не красно-розовые, как раньше.

— Хотите чаю? Или чего-то другого? — И, не дожидаясь ответа, она позвонила в колокольчик. Она прекрасно знала, что на кухне уже приготовлен поднос с любимыми яствами и напитком Корона.

Она усадила его на низкий широкий стул, поднос поставили сбоку, а сама села слева от него, со стороны сердца, подчеркивая тем самым свое отношение к нему.

Старик Себэстиан посмотрел на нее, и в глазах его мелькнул огонек.

— Мы гордимся тобой, — проговорил он. — И плохие времена для тебя теперь закончились, так ведь?

Эсмей зажмурилась. Как он мог даже подумать такое, ведь она все еще служит во Флоте. Вполне естественно, что ее ждут другие сражения, он же должен это понимать. Может, он имел в виду те трудности, с которыми она столкнулась в последнее время?

— Конечно, я надеюсь, что больше в моей жизни военных трибуналов не будет, — ответила она. — И мятежей тоже.

— Но ты была на высоте. Правда, я не об этом хотел сказать, хотя понимаю, что все случившееся тоже было крайне неприятно. Но кошмары больше тебя не мучат?

Эсмей напряглась. Откуда он знает про ее кошмары? Неужели отец доверился этому человеку? Она сама не собирается ничего рассказывать.

— Со мной все в порядке, — ответила она.

— Хорошо, — сказал Корон. Он взял стакан и отпил немного. — Прекрасно. Даже когда я еще служил, твой отец никогда не скупился на хорошие напитки. Конечно, тогда мы оба понимали, что ситуация неординарная, и никому об этом не рассказывали.

— Что? — спросила Эсмей, не проявляя особого любопытства.

— Твой отец не хотел, чтобы я об этом говорил, и я вполне его понимал. У тебя тогда была ужасная лихорадка, ты чуть не умерла. Он не знал, что ты запомнила из реальных событий, а что можно отнести на счет лихорадки.

Эсмей заставила себя успокоиться. Она едва ли не дрожала, ей хотелось, чтобы он замолчал, ей хотелось убежать. Раньше она именно так и делала, но подобное поведение ни к чему хорошему не приводило.

— Простые сны, — сказала она. — После лихорадки, тогда, когда я убежала, так они говорили мне. — Она выжала из себя сухой смешок. — Не могу даже вспомнить, куда я собиралась бежать, а уж тем более где я оказалась.

Она помнила один кошмар, в котором она ехала на поезде, и такие отрывочные воспоминания, что она даже не считала нужным о них думать.

Она не могла точно сказать, почему так решила, какое маленькое движение выдало его, то ли дернулся глаз, то ли напрягся рот, но она точно поняла, что он что-то знает. Знает то, чего не знает она, и хочет рассказать ей это, и в то же время чувствует, что должен скрывать. Она вся была как на иголках. Хочет ли она это знать, а если да, сможет ли уговорить его рассказать?

— Ты отправилась на поиски отца… Это так понятно. Мать твоя умерла, и ты хотела быть рядом с ним, а он был там, в гуще небольшого, но малоприятного территориального конфликта. Когда староверческая секта Борлистов решила нарушить систему регионального планирования и захватить верхнюю долину в расселине.

Эсмей знала об этом «конфликте» — восстание Калифера вылилось в настоящую гражданскую войну, небольшую, но кровопролитную.

— Никто и не догадывался, что ты уже можешь так хорошо читать и ориентироваться по карте… Ты взяла запас еды на неделю, вскочила на своего пони, и только тебя и видели…

— На пони? — Это трудно было представить: ей никогда особенно не нравилось ездить верхом. Скорее она могла поверить, что потихоньку садится на какой-нибудь грузовик, направляющийся в город.

Себ явно смущался, она не могла понять почему. Он почесал затылок:

— Тогда-то ты ездила верхом, как блоха на пастушьей овчарке, и так же этому радовалась. До смерти матери ты почти не слезала с лошадки, поэтому-то все и обрадовались, когда тебя снова увидели на ней. До тех пор, пока ты не исчезла.

Этого она не помнила, она вообще не помнила, что могла часами по собственной воле ездить верхом. Она помнила только, как терпеть не могла уроков верховой езды, после которых все время болели ноги и руки, а потом еще надо было чистить лошадям копыта, мыть и чесать их, чистить стойла. Возможно ли, чтобы болезнь полностью вычеркнула из памяти ее любовь к лошадям и время, когда она с удовольствием ими занималась?