Герои Пушкина

Автор и герой.

Во многом это объясняется и подвижностью авторского отношения к герою. Оно меняется не только от главы к главе (роман печатался отдельными выпусками по мере написания; замысел менялся по ходу работы), но и в пределах одной главы. Судя по первой из них, в Евгении Онегине должен был узнаваться тип современного Пушкину (практически одно поколение!) петербуржца, получившего домашнее «французское» воспитание, поверхностно образованного [знание латыни, чтоб «эпиграфы разбирать», анекдотов (т. е. забавных случаев из мировой истории, имевших место в действительности или по крайней мере правдоподобных); неумение отличить «ямб от хорея»], зато постигшего «науку страсти нежной». Онегин «жить торопится и чувствовать спешит». (Распорядок его дня в 1-й главе полностью соответствует традиции светского времяпрепровождения: позднее, за полдень, пробуждение; занятия в «модном кабинете», прогулка по бульвару; дружеский ужин; театр; бал.) Затем он разочаровывается во всем и охладевает душой ко всему; попытки заняться писательством ни к чему не приводят. Евгения Онегина охватывает модная английская болезнь — сплин («русская хандра»).

В начале 1-й главы Автор готов сблизить онегинскую разочарованность с разочарованностью оппозиционной молодежи из круга преддекабристского «Союза благоденствия». (Евгений читает Адама Смита; его равнодушие к поэзии уравновешено вниманием к политической экономии; его модный туалет, франтовство и повесничанье по-чаадаевски отдают фрондерством.) Но к концу главы психологические мотивировки образа меняются; разочаровавшись в наслаждениях света, Онегин не становится «серьезным» бунтарем; причина его томления — душевная пустота; его внешний блеск указывает на внутренний холод; его язвительные речи свидетельствуют не столько о критическом взгляде на современный мир, сколько о презрительности и высокомерии. «Байронический» тип поведения лишается романтического ореола. Автор, поспешивший записать Евгения Онегина в свои приятели, постепенно дистанцируется от него, чтобы в конце концов признаться: «Всегда я рад заметить разность / Между Онегиным и мной».

Мало того, «серьезная» точка зрения на Евгения Онегина как на оппозиционера передоверена глуповатым провинциальным помещикам, его соседям по дядиному имению (где-то на северо-западе России, в семи днях езды «на своих» из Москвы, т. е. в глуши, подобной Михайловскому). Только они способны считать Евгения Онегина «опаснейшим» чудаком и даже фармазоном. Автор (и читатель) смотрит на него иным, все более трезвым взглядом. Что в той же мере отдаляет Автора от Онегина, в какой и заново сближает его с героем, — но на ином уровне.

Евгений Онегин, Татьяна и Ленский.

Постепенно к этому взгляду должна прийти и Татьяна, которая (будучи, как всякая уездная барышня, читательницей романов) сама, с помощью воображения, привносит в равнодушный облик Онегина черты «модного тирана», по характеристике Автора, — таинственно-романтические. То он ей кажется спасителем Грандисоном, то искусителем Ловласом, то демоническим разбойником, главарем шайки, балладным злодеем (таким он входит в ее сон; см. ст. «Татьяна»), Именно в такого, литературного Евгения влюбляется она без памяти; именно такому, литературному Онегину адресует она свое любовное письмо, ожидая от него литературной же реакции. («Спасительной» или «искусительной» — это уж как получится.) Онегин, хотя и тронут письмом, действует как хорошо воспитанный светский человек — и только; это Татьяну устроить никак не может. Однако Евгений не в состоянии измениться. Как светский человек, он дразнит Ленского мнимым увлечением Ольгой; как светский человек, холодно принимает вызов (при том, что смертельную обиду другу нанести совсем не хотел и драться с ним не желает); как светский человек, убивает своего приятеля-антипода. Не из жестокости (над мертвым Ленским он стоит «в тоске сердечных угрызений»), а по обстоятельствам. И когда после отъезда Онегина в Петербург Татьяна попадает в его деревенский кабинет, всматривается в детали (груды книг, портрет лорда Байрона, столбик с чугунной куклой Наполеона), пытается его глазами читать романы, — скорее всего, «Рене» Шатобриана и «Адольфа» Б. Констана (см.: Ю. М. Лотман. Комментарий), следя за резкими отметками холеного онегинского ногтя на полях, то ее точка зрения на Евгения Онегина сближается с авторской. Он — не «созданье ада иль небес», а, может статься, всего лишь пародия на свою эпоху и свою среду.

Герой, презирающий мир за его пошлость, противопоставляющий свое поведение старомодной норме, вдруг оказывается предельно несамостоятельным; и то, что приговор вынесен Татьяной, по-прежнему любящей Онегина, — особенно страшно.