Геррон

Впоследствии я узнал, что для Негер дело заключалось не в том, чтоб сказать фразой больше или фразой меньше, а совсем в другом. Брехт встроил в „Трехгрошовую оперу“ целую кучу стихотворений Вийона, а знал он их только потому, что Клабунд показал их ему. Уже умирая, он все еще был на него сердит, потому что сам намеревался сделать из этих текстов пьесу…

Поэтому она ушла из спектакля. Годом позже, когда „Трехгрошовую оперу“ снова включили в репертуар, она все-таки сыграла Полли. Одно дело верность, другое дело аплодисменты.

На премьере аплодисментов не предвиделось. Маренке — да, так его звали, не Маленке — забыл подключить шарманку. Мой единственный аккомпанемент был бы в первой строфе. Я крутил и крутил ручку, а звука не было. Должно быть, до последних рядов было слышно, как громыхало мое сердце, обрушиваясь в пятки.

Выходная песня труднейшей премьеры в моей жизни — и нет музыки. Оркестр сидит у меня за спиной и не может помочь. Передо мной публика, которая пришла только для того, чтобы не пропустить провал сезона. Кровожадная. Где-то там внизу в темноте сидели Керр и Ихеринг, они достали свои критические блокноты и пометили: „Курт Геррон: сразу же облажался“.

И потом именно эта песня стала огромным успехом. Мелодия, которую насвистывал на улице каждый второй. Во всем мире. Я спел ее, должно быть, тысячу раз, при самых разных обстоятельствах.[5] Без этой песни вся моя жизнь пошла бы по-другому. Ее знает даже Рам и, может быть, только поэтому пришел к мысли, что я должен…

Нет. Сейчас — назад, в 1928 год. Сейчас премьера.

Я стал звездой, потому что у Харальда Паульсена были такие красивые синие глаза. Невероятно, но это так.

Он артист оперетты. Такой эластичный вихрь-по-сцене. Как будто родился на свет в лакированных башмаках. Который не может пройти мимо зеркала, не улыбнувшись себе. Тщеславный дальше некуда. Но не лишен обаяния. Мания величия — уже половина квартплаты. На сцене он мог быть хорош, только если у него было чувство, что он неотразим. Другие коллеги засовывали себе в нижнее белье заячью лапку.

Для роли Мэкки-Ножа он сшил себе костюм на заказ. И повязал синий бант — в точности под цвет глаз. Чтобы еще сильнее их подчеркнуть. Когда на репетиции в костюмах он в полном облачении выпорхнул из-за кулис, пританцовывая, можно было подумать, что он перепутал пьесы. Будто здесь Легар вместо Вайля. Совсем не то, что Брехт представлял себе для своего босса гангстеров. И началось: „Бант долой!“, „Без банта я на сцену не выйду!“, „Я как автор…“, „Я как артист…“ Скандал, хлопанье дверьми и „Ноги моей в этом театре больше не будет“. У Шваннеке потом коллеги снова говорили, что теперь-то уж точно проект окончательно лопнет.

Из-за небесно-голубого шелкового банта.

Брехт потом нашел решение. Сказал:

— Тогда оставьте ему этот дурацкий бант. Я напишу новую уличную песенку, которая выведет Мэкки-Ножа как самого опасного из всех гангстеров. Если образ будет так подготовлен, пусть потом хоть скачет по сцене, как граф Кокс с газовой фабрики, со своей тросточкой и бантом. Это даже создаст интересный контраст.

На следующий день песня была готова, и Вайль положил ее на музыку.

Моя песня, которая принесла мне столько счастья и столько несчастья.

„У акулы зубы-клинья все торчат как напоказ.А у Мэкки только ножик, да и тот укрыт от глаз“.

Паульсена песенка не осчастливила. Потому что петь ее должен был я. Он хотел играть и льва тоже. Нашел тысячу причин, почему было бы лучше, если бы Мэкки-Нож сам… Но Брехт упорно стоял на своем. Хотя считал меня совсем плохим актером. Собственно, вообще не считал за артиста. Как раз поэтому и разрешил меня ангажировать. На роль Нафтали Лермана. На роль попрошайки поставить коммуниста — из-за правильных убеждений, на роль шефа полиции — актеришку из ревю — из-за его бездарности. „Люди из ревю социально агрессивнее“, — сказал он Ауфрихту. Что бы там это ни значило.

На премьере песенка вообще не была принята. И вовсе не потому, что шарманка не работала. Все первые сцены провалились. Люди, что называется, сидели на своих ладошках. Ауфрихт мысленно уже заполнял бумаги о финансовой несостоятельности. Но потом, совершенно неожиданно, публику прорвало. Я пел с Паульсеном песню про пушку, и они начали выражать восторг. И уже не могли остановиться. Мы условились, что на бис выходить не будем, но они аплодировали до тех пор, пока мы не повторили песню. И потом следующую и следующую за ней.

Успех, о каком мечтает каждый артист. Какой испытываешь только раз за всю жизнь. Критические статьи — как будто их написал Калле с его склонностью к преувеличению. Люди дрались за билеты. С того дня я стал звездой. Куда бы я ни пришел, люди толкали друг друга под бок: „Это же Геррон, который поет про акулу“. И я…

Я знаю, как Ольга назвала бы то, чем я сейчас занимаюсь. Совершаю бегство в собственной голове.

Через окно я слышу Туркавку с его монотонным чешским бормотанием статиста: