Геррон

Проблема была в другом. Решающей точкой в сцене был удар, который должен был опрокинуть Макса на мат. Но Корбиниан просто не решался его провести. Слишком велик был его респект по отношению к Шмелингу. Может, он боялся, что тот ответит. Какова бы ни была причина, но всякий раз он его только задевал, и когда Макс после этого по указанию режиссера падал, выглядело это глупо.

У Шюнцеля срывался весь съемочный план, и он начал кричать. Что сделало Корбиниана еще пугливее. У статистов, которые должны были испуганно вскакивать всякий раз, когда Макс падает на пол, уже болели ноги.

Сам Шмелинг оставался поразительно спокойным. В съемочном павильоне — к моему восхищению — он был абсолютным профи. Просил оператора сказать, в какой момент его лицо не будет в кадре. И тогда шипел на Корбиниана: „Бей, да бей же, идиот!“ С грехом пополам сняли что-то более-менее приемлемое с помощью искусного монтажа — и потом весь кусок из фильма вылетел. Потому что Шмелинг обзавелся американским агентом Джо Джекобсом, а тот ни за какие коврижки не хотел видеть своего подопечного поверженным. Даже на экране.

— Как это будет выглядеть — теперь, когда Мэксу предстоит бороться за звание чемпиона мира?

Он всегда говорил „Мэкс“ вместо „Макс“. Поскольку Терра непременно хотела вывести фильм на экраны и в США, весь сюжет был переписан.

Так Корбиниан лишился последнего шанса сделать себе имя. Может, имей он возможность повесить на стене в гостиной „Кинокурьер“ в рамочке, где рядом с фамилиями Шмелинга, Чехова и Геррона стояла бы и его фамилия, может, если бы он мог рассказывать знакомым, что как боксер он, может, и не стал победителем, зато сделал карьеру в кино, возможно, тогда бы он, удовлетворенный, вернулся в свою баварскую коровью деревню и остаток жизни с удовольствием закатывал в фургон тяжелые бочки с пивом. Но поскольку это было не так, поскольку над ним опять смеялись, он пошел другим путем. Всякому маленькому Корбиниану хочется разок побывать большим.

— Иди спать, — говорит Ольга.

Я не слышал, как она вошла. Снаружи ночь.

Я лежу на полу. Не могу вспомнить, чтобы я ложился на пол.

Иногда тело попросту вырубается. Как предохранители в съемочном павильоне, когда включают слишком много софитов. Клик — и темнота. Без предупреждения. Со мной уже дважды такое бывало.

Один раз в окопе. В самый первый артобстрел. Хотя отцентрирован он был вовсе не на нас. Пару недель спустя мы из-за такого даже голову в плечи не втягивали. Но тогда мы еще не научились по вою снаряда определять его траекторию. Все взрывы и удары еще принимали на свой счет. Одни молились, другие плакали. Кто-то наложил полные штаны. Мы бы убежали прочь, если бы из окопов можно было выскочить. Я думал только о том, что не написал завещания. Не определил, кому достанутся мои золотые карманные часы. Это казалось мне в тот момент самым важным на свете. Я уговаривал своего соседа по окопу, чтобы он непременно позаботился о том, чтобы Калле…

И вырубился. И просто упал в грязную воду на утоптанном дне окопа. Это произошло так внезапно, что остальные сперва подумали, что меня убило. А я просто отключился.

Короткое замыкание.

Второй раз это случилось на репетиции „Красной нити“. Я тогда целыми днями снимал в УФА, вечером стоял на сцене у Зальтенбурга, а ночами еще работал в ревю. С острой болью в спине. Мне бы пойти к врачу на укол, но он прописал бы мне постельный режим. Перед самой премьерой я не мог пропустить ни одной репетиции. Реквизиторы поставили мне в зрительном зале стол, я лег на него и продолжал работать. Пока не случился клик.

Очнулся я, только когда администратор спросил:

— Вы будете спать здесь, господин Геррон, или вам вызвать такси?

Один раз от ужаса и один — от переутомления. Сейчас, видимо, сошлось то и другое.

— Иди спать, — сказала Ольга.

Этого я боялся. Так у меня всегда бывало. После моего ранения — всегда. Я вовсе не так трудолюбив, как думают люди. Я боюсь. Боюсь, что усну, а мысли потекут дальше. Не подчиняясь мне. Боюсь того, что моя голова сделает со мной все, что захочет. Боюсь привидений.

„Я ночное привиденье“. Моя пресловутая песенка.[6] Тоже из „Красной нити“. Мы продали несметное количество пластинок.

„Я ночное привиденье, твое любимое ночное привиденье, я бужу тебя, когда ты дремлешь, пока ты мне не признаешься в любви“.

— Похоже, тебе уже лучше, — говорит Ольга. — Ты уже снова можешь петь.

Надо будет вставить эту песню в фильм. Рефреном. Я пою, а встречным монтажом идет ликование зрителей. Чтобы люди в кино увидели, как великолепно развлекаются в Терезине.

„Тили-бом, тили-бом, мы весело и радостно живем“.

Можно было бы посадить среди публики умерших от голода стариков. Собрать их в крематории и еще раз использовать перед тем, как сжечь. Привязать к трупам ниточки и заставить хлопать в такт. Раскачиваться вместе. Можно было бы…

— Иди спать, — говорит Ольга.

Я слышу ее дыхание и завидую ее сну. Моя голова не дает мне покоя.

Мысли — это псы. Если спустить их с цепи, они бегут туда, где пахнет кровью.