Гертруда

Как и прежде, у Муота много и хорошо пили, он тиранил нас своей напористой, затаенно-тоскливой веселостью и тем не менее увлекал. Он чудесно пел, спел и одну из моих песен, и мы, трое, стали друзьями, разгорячились и сблизились, глядели друг другу в ясные глаза и оставались вместе, пока в нас горело тепло. Высокая женщина, которую звали Лоттой, привлекала меня своей мягкой приветливостью. То был уже не первый случай, когда красивая и любящая женщина отнеслась ко мне с состраданием и необычайным доверием, и теперь мне тоже это было столь же приятно, сколь и больно, однако я уже немножко знал эту манеру и не принимал ее слишком всерьез. Еще не раз влюбленная женщина удостаивала меня особой дружбы. Все они считали меня не способным ни к любви, ни к ревности, к этому примешивалось противное сострадание, и в результате они доверяли мне, одаривая полуматеринской дружбой.

К сожалению, у меня еще не было навыка в подобных отношениях, и я не мог наблюдать вблизи чье-то любовное счастье, не думая хоть немножко о себе и о том, что я ведь и сам был бы не прочь однажды пережить нечто подобное. Это в какой-то мере умаляло мою радость, и все же это был приятный вечер в обществе преданной красивой женщины и пылающего мрачным огнем, сильного и резкого мужчины, который меня любил, заботился обо мне и все же выказывал эту свою любовь не иначе, чем выказывал ее женщинам: жестко и капризно.

Когда мы в последний раз чокнулись на прощанье, Муот кивнул мне и сказал:

— А ведь я должен был бы сейчас предложить вам выпить на брудершафт, верно? Я бы с удовольствием это сделал. Но давайте не будем, сойдет и так. Раньше, знаете, я с каждым, кто мне нравился, сразу переходил на «ты», но в этом ничего хорошего нет, особенно между коллегами. Потом я со всеми ссорился.

На сей раз мне не выпало сладко-горькое счастье провожать домой возлюбленную моего друга, она осталась у него, и, по мне, так было лучше. Поездка, встреча с капельмейстером, напряжение перед завтрашним, возобновленное общение с Муотом — все это воодушевило меня. Только теперь я понял, каким забытым, отупевшим и нелюдимым стал я за этот долгий, одиноко прожитый год, и я испытывал удовольствие и приятное волнение оттого, что, наконец-то живой и деятельный, суечусь среди людей и опять принадлежу к человечеству.

На другое утро я в назначенное время явился к капельмейстеру Рёслеру. Я застал его в халате, небритым, но он пригласил меня войти и любезнее, чем вчера, предложил сыграть, для чего дал мне переписанные ноты и сам сел за рояль. Я держался как мог храбрее, однако чтение плохо написанных нот потребовало от меня изрядных усилий. Когда мы кончили, он положил передо мной другой нотный лист — теперь я должен был играть без сопровождения, — а потом третий.

— Хорошо, — сказал он. — К чтению нот вам еще надо будет хорошенько привыкнуть, не всегда они бывают так разборчивы, как печатные. Приходите сегодня вечером в театр, я приготовлю для вас место, тогда вы сможете играть свою партию, сидя рядом с тем, кто по необходимости исполнял ее до вас. Будет немного тесно. Перед тем как идти, разберите получше ноты, репетиции сегодня нет. Я вам дам записку, после одиннадцати зайдете с ней в театр и возьмете ноты.

Я еще толком не понимал, на каком я свете, но догадался, что этот человек не любит, когда ему задают вопросы, и ушел. В театре никто знать не знал ни о каких нотах и не желал меня слушать, я был еще непривычен к тамошней кухне и совершенно растерялся. Потом я послал нарочного к Муоту, он пришел, и вмиг все пошло как по маслу. А вечером я впервые играл в театре и видел, что капельмейстер пристально за мной наблюдает. На другой день я был зачислен в штат.

Человек — удивительное создание, вот и на меня, посреди моей новой жизни, после исполнения желаний, вдруг странным образом нападала мимолетная, едва ощутимая подспудная тоска по одиночеству, даже скуке и однообразию дней. И тогда минувшее время в родном городе, от печальной пустоты которого я с такою радостью бежал, стало казаться мне чем-то желанным; однако с настоящей ностальгической тоской вспоминал я несколько недель, проведенных два года тому назад в горах. Мне казалось, я чувствую, что создан не для процветания и счастья, а для слабости и поражения и что без этой затененности и жертв источник моего творчества неизбежно начнет мутнеть и иссякать. И в самом деле, поначалу и речи не было о тихих часах и творческой работе. И пока я наслаждался благополучием и вел насыщенную жизнь, мне словно слышалось, как где-то в глубине все время тихонько журчит и жалуется засыпанный источник.

Игра на скрипке в оркестре доставляла мне удовольствие, я подолгу сидел над партитурами и с вожделением, ощупью пробирался дальше в глубь этого мира. Медленно изучал я то, что знал лишь теоретически, издалека — характер, окраску и значение отдельных инструментов, снизу доверху, а заодно наблюдал и исследовал театральную музыку и все серьезнее надеялся, что придет время, когда я отважусь взяться за собственную оперу.